— Ни в коем случае не трогай Осадка! — сказал фермер, когда показывал мне дом. Он произносил слово Осадок, будто речь шла о жуткой твари, обитающей в баке с горячей водой.

— А что может случиться?

Он пророчески покачал головой.

— Даже не могу сказать.

Он наверняка просто не знал, чем это может грозить. Но говорил так, будто речь шла о древнем проклятии.

Я беру чай, приготовленный для Гейл, и стучу в дверь.

— Заходи, не стесняйся, — приглашает она.

Я осторожно протискиваюсь в ванную и ставлю чай на край раковины. Вода в ванне бурая от ржавчины, а сама Гейл от нее — в полосочку, будто отличный кусок бекона. Маленькие глазки покраснели от бессонной ночи. Я содрогаюсь от ужаса.

— Холодновато. Потри мне спинку, сделай милость?

— Надо разжечь огонь — нельзя, чтобы ты простудилась, — бормочу я и выскакиваю из ванной.

Спустившись вниз, я начинаю разводить огонь. Разжечь бы такой огонь, чтобы спалить весь дом, зажарив в нем и Гейл. Это невежливо, укоряю себя я. Почему ты впадаешь в ужас при виде женщины, чья единственная ошибка заключается в том, что ты ей нравишься, а единственная особенность — в том, что она необъятных размеров.

Бум-бум-бум-бум-бум-бум. Гейл Райт спустилась по лестнице. Я выпрямляюсь и выдавливаю из себя улыбку.

— Доброе утро, душа моя! — Она звучно чмокает меня в щеку. — У тебя найдется бутерброд с беконом?

Расправляясь с останками фермерской хрюшки, Гейл сообщает, что собирается перевести меня на работу в бар — чтобы мы с ней работали вместе.

— Я положу тебе зарплату побольше. — Она облизала губы и руку, куда попали брызги растопленного сала.

— Ни к чему. Мне нравится все так, как сейчас.

— Ты сейчас в депрессии. Но постарайся справиться с этим, как я. — Она скалится мне над остатками собственного завтрака. — Разве тебе не понравился наш вчерашний семейный вечер? Руки твои шарили где хотели.

Ее собственные руки тем временем сжимают челюсти, словно она боится, что съеденный поросенок может вырваться. Она сама зажарила бекон, а потом прихлопнула бутерброд пропитанным свиным жиром хлебом. Правда, на ее ногтях еще оставался красный лак, и несколько чешуек попало ей в завтрак.

— Люблю сэндвичи с беконом, — говорит она. — Мне так понравились вчера твои руки в постели — такие нежные. Ты играешь на пианино?

— Да, — отвечаю я противно-ненатуральным голосом. — Извини меня, я сейчас.

Я успеваю добежать до туалета как раз вовремя и умудряюсь опередить приступ рвоты. На колени, сиденье вверх, голову вниз и оштукатурим раковину кашей. Я прополаскиваю рот водой, сглатывая горечь, скопившуюся в глубине горла. Если Луизе делали химиотерапию, она должна страдать от этого каждый день. А меня нет с нею рядом. «Помни о главном, а главное — вот это, — твержу я своему отражению в зеркале. — С тобой она не сможет прожить так долго, как с Эльджином!»

— Откуда ты знаешь? — пропищал голосок сомнения, которого я так боюсь.

Содрогаясь, я доползаю до гостиной и отхлебываю виски прямо из бутылки. Гейл красится, смотрясь в маленькое зеркальце.

— Ничего страшного, надеюсь? — спрашивает она, подводя глаза.

— Просто неважно себя чувствую.

— Это от недосыпа, ты ведь не спишь часов с шести.