«Талисман окажет свою силу!» — крикнул в это самое мгновение Апокатастос. Радостная надежда сияет предо мной… О Теодорос!..»

Приводя во взаимную связь несколько заметок барона Ахациуса фон Ф., мы можем добавить к этому нижеследующее:

«Раз случилась какая-нибудь глупость, дальше пойдут еще большие глупости. Теодор настолько оправился от своего горя и отчаяния, а веселый ротмистр фон Б. имел на него такое влияние, что Теодор, несмотря на то что хотел ехать в Мекленбург, не только остался в Берлине, но и бросил свою строгую диету. Вместо салями на сцене выступил вкусный итальянский салат и хорошо зажаренный бифштекс, вместо йостского пива — солидный стакан портвейна или мадеры. Так как при таком завтраке аппетит далеко не восстанавливался к часу, то он не менее неумеренно ел и пил двумя часами позднее в Ягорском ресторане. Единственно, что ротмистр одобрял, были ранние прогулки по Тиргартену, но и их он хотел заменить верховой ездой. Он объяснял себе удивительное настроение барона глубокой ипохондрией, а против нее лучшим средством, по мнению ротмистра, являлась верховая езда, которую он считал, впрочем, универсальным средством против всевозможных болезней. Барон после двух неудач, пережитых им в столь короткое время, и после предостережений Шнюспельпольда не решался сесть на лошадь… Но о бароне можно было с полным правом сказать, что небо не наградило его твердым характером и что он, подобно слабому тростнику, от сильной бури сгибался, но не ломался. Поэтому, когда однажды после завтрака в Ягорском ресторане ротмистр фон Б. приказал привести двух оседланных лошадей, барон дал уговорить себя проехаться на одной из них в Шарлотенбург. Без каких-либо приключений они добрались до места. Ротмистр не переставал восхвалять барона за его езду, и этот последний радовался, что хотя в этом отношении отдают справедливость его таланта и искусству. Друзья напились кофе у г-жи Паули и, вполне утешенные, опять сели на лошадей. Вполне понятно, что ротмистр старался узнать истинную причину удивительного поведения Теодора и перемен в его образе жизни. Точно так же вполне естественно, что Теодор не мог сказать ему правды. Барон мог объяснить только, что в том несчастье, в той ужасной муке, которую он должен терпеть (он подразумевал нанесенные ему невидимой рукой оплеухи), виноват старый Натанаэль Симсон и его предприимчивая дочь. Ротмистр, которому оба, и отец и дочь, давно уже были противны, принялся резко бранить старого еврея, не зная даже, какое он зло причинил барону. Барон между тем все более разгорячался, так что в конце концов обвинил банкира во всем, что с ним случилось, и решил ему жестоко отомстить. Итак, страшно возбужденный и гневный, барон поравнялся с дачей Симсонов… Друзья ехали как раз по дороге через земли придворных стрелков и проезжали мимо расположенных на них дач. Барон заметил сквозь раскрытые двери дачи стол, за которым сидел Натанаэль Симсон с дочерью в обществе нескольких гостей. Они только что отобедали и был подан десерт. Сумерки уже наступили и в комнате зажгли свечи. При этом зрелище барону пришла в голову блестящая мысль…

— Сделай одолжение, — сказал он тихо ротмистру, — поезжай немного шагом вперед, а я тем временем сразу положу конец всем выходкам коварного еврея и его безумной дочери.

— Не делай только никаких глупостей, дорогой брат, чтобы тебя опять не подняли на смех, — предостерег его ротмистр и поехал, как его просил Теодор, вперед по улице.

Тогда барон тихо, совсем тихо подъехал к решетке сада. Развесистое дерево скрывало его так, что из дома его никто не мог заметить. Скрывшись таким образом, он крикнул изо всех сил, придав своему голосу угрожающее, страшное выражение, как будто это был голос какого-нибудь духа:

— Натанаэль Симсон! Натанаэль Симсон!.