— И что?

— Отец Никита, известное дело, сердцем мягкий, приказал уже отпустить, да тут государь к заутрене пожаловал. Речет: «Жалко дурака, да делать нечего! Придется его отдать на волю Божию. Свяжите да в Москву-реку положите. К бережку прибьет, значит, жить будет». Бросили в воду, а заплутай возьми да ко дну пойди. Утоп, сердечный!

Стремянный одобрительно крякнул:

— И поделом мазурику! Я тебе, друже, скажу, что во многих теперешних нестроениях государь виноват…

Иван хохотнул:

— Чем тебя свет-батюшка опечалил?

Мелентьев горячо заговорил, размахивая длиннющими рукавами кафтана:

— А как же? Народ — он как лошадь ленивая: погонять не будешь, так и пахать не станет. Всяких пьяниц, воров, мздоимцев кнутову биению и огненному жжению предавать надо беспощадно. А государь наш, дай Бог ему здравия, печалуется о каждом, прощает, а оттого и нравы в народе нашем повреждаются.

И стремянный воззвал:

— За твое доброе здравие, Иван! Одолжи меня, пей полным горлом да закуси вареным зайцем с лапшой.

Приманка

После того пришла очередь Ивана Колычева тост говорить. Как и положено, он встал из-за стола, долго и цветисто восхвалял достоинства хлебосольного хозяина и всю речь закруглил загодя обдуманной фразой:

— За процветание, Никита, твоего дома, чтоб ни зернышка единого мышь из твоего добра не расточила, чтоб ни капельки лампадного масла мимо не пролилось!

Стремянный благодарил поклоном, осушил чарку, повернул дном ее вверх (дескать, уважил, пил до конца!) и со вздохом молвил:

— Эх, Иван, друг мой сердечный, признаюсь: как в прошлом годе Господь прибрал мою любимую женушку, так хозяйство мое из рук вон плохо идет. Я все на службе государевой, а за добром догляда надежного нет. Кто приставлен чего хранить, тот то и тащит!

Иван озорно сощурил глаз:

— Муж ты, Никита, в самом соку! Плоть, поди, играет?

— Играет, да еще как!

— Это тебя нечистый на блудный грех толкает!

— Ах, как толкает…

Сокольничий чуть, уголками губ, улыбнулся, подумал: «Ловко дело подвел!» И приступил к главному, за чем сегодня пожаловал.

Соблазн

Иван Колычев лениво, безразличным тоном протянул:

— Чему ты кручинишься, стремянный? Человек ты видный, за тебя любая девка замуж пойдет, даже из самого лучшего дома.

Никита малость посопел, пожевал ножку голубя и вздохнул:

— Оно, конечно, так! Обаче, жена не гусли: поиграв, на стену не повесишь. Тут мозговать крепко следует, чтоб опосля век не жалеть.

Иван поддакнул:

— Зело правильно речешь, Никита! Свадьба скорая, что вода полая: сойдет, тина лишь останется. Свахи свой интерес блюдут. Наговорит, пузатая, о невесте с три короба, лести наплетет: и такая, дескать, красавица, не ндравная, и хозяйственная, а под венцом разглядишь — истинно кикимора болотная.

— А что делать? — развел руками Никита. — Таков дедовский обычай: прежде чем под венец поставят, суженую-ряженую женишок не должен зреть.

Иван наддавал жару:

— Про свадьбу Гришки Копорского слыхал?

— Это который у государя постельничим был, пока тот его копием за какую-то вину не прободил?

— Да, он! Подкатила к Гришане сваха, в уши речи медовые льет: у богатого купца-де дочка красоты несказанной, ну царица Савская! Но Гришаня — не промах! Режет свахе: «Пока своими глазами не увижу — свататься не стану!» А девица та и впрямь с изъянами была: ока одного нет и на правую ногу припадает.