— И соответствующая одежда, — быстро вставил я. — У меня нет ничего, что позволило бы сыграть эту роль.

— Можно будет все это устроить? — спросил граф с некоторым беспокойством.

— Конечно. — Дмитрий пожал плечами с таким видом, будто речь шла о сущей безделице. — Я прослежу, чтобы в течение суток все было готово.

Слова его, как оказалось, не расходились с делом. На следующий день, Ватсон, он приехал ко мне на Монтегю-стрит с теми документами, которые вы держите в руках. Так я стал Мишей Осинским. Кроме того, он привез мне самые дорогие Мишины вещи, среди них была и эта фотография пожилой крестьянки — моей предполагаемой матери, и небольшая семейная икона, с которой несчастный юноша ни за что не хотел расставаться. Еще предусмотрительный Дмитрий в потрепанной холщовой сумке привез мне одежду и, пока я примерял новый наряд, подробно изложил продуманную до мелочей историю моей жизни.

По легенде, я родился в далекой деревне на Урале, поскольку никто из живших в доме эмигрантов не бывал в тех краях. Я был не только глухонемым, но к тому же, как и многие бедные русские крестьяне, неграмотным. Эта мера предосторожности была принята для того, чтобы никто не вздумал общаться со мной в письменной форме. Матушки моя, Любовь Осинская, была вдовой, до своего замужества работала прислугой у помещика, который заботился о ее семье. Меня — Мишу — без моего ведома нигилисты использовали в качестве курьера. И помещик — добрый человек, который, как и граф Николай Плеханов, придерживался либеральных взглядов и боялся, что о моей деятельности станет известно властям, — оплатил дорогу до Англии мне и моей матушке. К несчастью, — здесь лицо Дмитрия приобрело трагическое выражение, как будто он и вправду искренне верил в правдивость этой истории, — моя мать скончалась во время этого путешествия от лихорадки. Я приехал в Лондон один, голодный и до смерти напуганный, и какой-то добросердечный изгнанник из России отвел меня в кенсингтонский дом графа. Плеханов был тронут моим бедственным положением и позволил мне поселиться вместе с другими его жильцами.

Пока Дмитрий говорил, я облачался в свое новое одеяние и, помимо своей воли слушая его печальный рассказ и пытаясь поставить себя на место этого несчастного юноши, слегка сгорбился и беспомощно свесил руки так, что, когда он закончил повествование и мы оглядели меня в зеркале, ни он, ни я не знали, плакать нам или смеяться над обликом того убитого горем создания, которое я теперь представлял.

Как показали дальнейшие события, элемент трагикомедии стал лейтмотивом всей этой истории. Другой специфической чертой, красной нитью пронизывающей все это дело, был маскарад с переодеванием. Без преувеличения могу вам сказать, друг мой, что ни в одном моем расследовании, проведенном до и после этого случая, мне не пришлось столкнуться с таким числом фальшивых персонажей и измененных внешностей.

Даже моя встреча с Дмитрием в тот день скоро переросла в нечто напоминавшее фарс. Для того чтобы как-то оправдать мое пребывание в доме на Стэнли-стрит, было решено, что я буду выполнять там некоторые обязанности по хозяйству. Вижу, Ватсон, что эта мысль уже вызывает у вас улыбку. Не могу не признать, что в той ситуации и в самом деле было нечто забавное, поскольку я совершенно не приспособлен для выполнения такого рода работ. Тем не менее мои обязанности были достаточно просты.

Дмитрий принялся оживленно объяснять, что мне предстоит делать в моей новой роли, произносил по-русски такие слова, как «метла» или «дрова», которые я как глухонемой, естественно, слышать не мог. Причем все это мой инструктор делал с забавными гримасами и ухмылками, так смешно искажавшими его лицо, сопровождая их таким количеством изощренных жестов, не уступавших настоящей пантомиме, что мне стоило большого труда удержаться от смеха и не разрушить тем самым образ Миши — сообразительного крестьянского увальня с трогательным желанием всем угодить.