Эпилог

Анна. Берлин. Октябрь 1922 года

Erste Russische Kunstausstellung – Первая русская художественная выставка в Берлине открывается в галерее Ван Димена на Унтер-ден-Линден, 21, 15 октября.

– Намечалась выставка Шагала.

Мать всегда знает все.

– Но Марк согласился ради этой свою перенести на зиму, на первое января.

Как ни крути – событие.

Для Германии Русская выставка – символ выхода из изоляции, в которой она оказалась как страна, проигравшая в войне, для России – прорыв кольца враждебного окружения Советской республики.

– Плевать на их кольцо! В нем пусть и сидят! – За эти годы мать стала резка на язык.

Обложку выставочного каталога рисовал Эль Лисицкий. Он и другие живущие в Берлине русские художники часто бывают на ее вечерах, спорят об авангарде и конструктивизме до хрипоты.

– Сначала не понимала его готовности сотрудничать с Советами, но он меня убедил. Комитет художников при Межрабпроме содействовал тому, чтобы весь сбор от этой выставки пошел на помощь голодающим Поволжья! Это мой народ! И он не должен голодать из-за этой власти! Наш долг внести свой вклад.

Мать теперь ищет по аукционам и снова выкупает свои картины, реквизированные из дома на Большой Морской и из крымского имения. Снова оправдывая это долгом перед голодающим народом. В прошлом месяце мать нашла и выкупила Вермеера, того самого, которого Анна сама внесла в опись, переведя на три языка, и потом долго смотрела на пустое место от картины с невыцветшими обоями на стене. Теперь вместе с картиной принесли и эту опись с характерной западающей литерой W в машинке с латинским шрифтом.

В этом месяце находок, подобных семейному Вермееру, больше не случилось, но мать покупает билеты на Русскую выставку на всех, включая Иришку.

В Берлине они седьмой месяц. Приехали сразу после трагедии – в марте застрелили Владимира Дмитриевича Набокова.

Тонкое белье. Новые шляпки. Меховое манто. Тепло. Тихо.

Горничная подает завтрак – свежий кофе с теплым молоком. Блинчики со сметаной. Яйца всмятку. Как заставить себя есть, а не откладывать «девочкам на потом»?

Девочки первое время не понимали, что может быть так много еды. Что еда может быть всегда. Съедали всё и снова бежали на кухню.

– Ты их дурно воспитала. Порядочным барышням не место на кухне, – упрекает ее мать.

Анна не отвечает. Объяснять матери, проведшей эти два года в Ницце и Берлине – в жизни скромнее, чем прежде, но «не ниже положенного уровня», – объяснять матери с ее «положенным уровнем», как она и девочки жили, что ели – бесполезно.

Все эти годы Анна думала, что, когда наконец встретится с родными, будет долго-долго, подробно-подробно рассказывать, что им пришлось пережить. В первые месяцы разлуки перед сном мысленно рассказывала всё происходящее мужу. А встретились – и сказать ничего не может. Не может она ничего рассказать. И девочки не могут.

К новой жизни привыкают сложно. Все.

У Машеньки не получается называть Анну мамой.

У Ирочки не получается называть Дмитрия Дмитриевича папой.

Первые недели в Берлине Ирочка всё время задает два вопроса: «Когда поедем домой?» и «Где Кирилл?». В ответ на вскинутую матерью бровь Анна объясняет, что в Петрограде «уплотнение». Мать не понимает, что это такое, как это может быть, чтобы в твоей квартире жили еще какие-то люди? Анна продолжает, что их подселили в квартиру профессора Елизарова, которого знал отец и Дмитрий Дмитриевич должен знать, что девочки подружились и со старым профессором, и с его взрослым сыном.

Оля и Ира жмутся к Анне.