Габи хотела бы вернуться в Тель-Авив сразу после перезвоновского концерта, но ей это не удалось — поэту устроили роскошную отвальную в грузинском ресторане, хозяин которого держал прочную связь с местной русскоязычной богемой. Так что уехать удалось только когда был произнесен последний прощальный тост и выпита последняя капля из последней бутылки.

По дороге из Иерусалима изрядно набравшийся Перезвонов объявил, что она его муза и опять полез к ней с поцелуями, но она оттолкнула его ищущие руки и поставила все точки над И.

Он покорно выслушал ее, согласился, а потом велел шоферу везти их прямиком к нему в отель, так что ей пришлось отстегивать ремень, приоткрывать дверцу и угрожать прыжком на ходу. Угроза эта была чистым блефом, потому что машина много раз тормозила на светофорах и Габи могла бы, если бы захотела, спокойно выскочить из нее безо всякого риска для жизни. Но, к счастью, замутненное сознание Перезвонова не способно было разумно оценивать реальность, и он сдался, проклиная ее последними словами. Весь остаток пути он сидел рядом с ней молчаливый и обиженный, и не было никакой возможности попросить его сделать крюк, чтобы по пути к ее дому проехать мимо колледжа.

Когда машина затормозила на углу Алленби и Нахлат Биньямин, Перезвонов вдруг осознал неизбежность предстоящей разлуки, которая могла оказаться вечной. Он нарушил свое добровольное напряженное молчание бурными клятвами неразделенной любви и требованием, чтобы Габи все бросила и улетела с ним в Париж. Он так за нее цеплялся, что ей стоило большого труда выскользнуть из его пьяных объятий. Выпрыгнув из машины на остывший к полуночи асфальт, она нетвердо заковыляла вдоль тротуара на своих непомерных концертных шпильках, обдумывая, стоит ли попробовать добраться пешком до колледжа.

Темная улица казалась неприветливой и опасной, марш-бросок на шпильках казался еще опасней, но главной опасностью оказался Перезвонов — приняв ее нерешительность за склонность принять его предложение, он велел шоферу не трогаться с места в надежде, что она передумает и вернется. Так что выхода не было — Габи быстро свернула в свою улицу и зашагала к дому. Каждый шаг мучительно напоминал ей сказку Андерсена о русалочке, рыбий хвост которой заменили ногами, и хоть перезвоновская машина в конце концов укатила прочь, уже на пол-пути стало ясно, что о марше-броске не может быть и речи.

Когда Габи вошла в квартиру, Дунский лежал в постели, притворяясь спящим — она догадалась, что он притворяется по его напряженной спине и неловкому повороту шеи, но ей было не до его фокусов. Она сразу бросилась к телефону, но ни Бобби, ни Марик не отвечали. Она решила сперва выпить стакан чаю и переодеться, а потом уже решать, что делать дальше. Но едва она поставила чайник на плиту, в комнате зазвонил телефон. Она схватила трубку — задыхающийся голос Бобби сообщил ей, что с Мариком что-то неладно и он, Бобби, ждет ее в машине на углу Алленби. Так и не избавившись от проклятых туфель на шпильках, она взбежала по невысокой лестнице и помчалась туда, откуда только что приковыляла.

На Печальном Янки лица не было — он не стал ходить вокруг да около, а сразу признался, что на суде не был. Габи взметнулась было возмущением, и напрасно — оказывается, не успели они расстаться, как Бобби позвонили из больницы и сообщили, что его жена скончалась. Габи попыталась издать фальшивый вскрик соболезнования, но Бобби только отмахнулся — для него жена умерла уже давно, и официальная ее смерть не значила ничего, кроме облегчения. Покрытое казенной простыней иссохшее тело на больничной койке не имело ничего общего с женщиной, которую он так любил и которая так его предала.