— Нет, нет, нет! — кричал Коби де Виллирс.

— Заткни свою поганую пасть, — сказал я и потащил безумца со связанными руками и опущенной головой за волосы.

На полпути к воротам — на горизонте уже занимался рассвет — Якобус Леру произнес своим безумным голосом:

— Я буду говорить.

Не обращая на него внимания, я тащил его за волосы.

— Я буду говорить! — на пол-октавы выше.

— Ты лжешь, Якобус!

— Нет. Клянусь!

— Господи, вы в своем «Hb» просто помешались на всяких клятвах. С чего вдруг ты сейчас решил заговорить?

— Потому что сейчас мы с тобой вдвоем.

— Тебе придется все повторить при Эмме.

— Нет, прошу тебя, только не при Эмме!

— Почему?

Он издал такой звук, что я замер как вкопанный.

— Якобус, почему не при Эмме?

— Потому что во всем виноват я.

— В чем?

— В гибели мамы и папы… Их убили из-за меня!

Я отпустил его волосы. Он отшатнулся и упал на спину, стукнувшись затылком о землю. В утренних сумерках я видел его лицо, залитое кровью, в синяках и ссадинах после моих ударов. Плечи его дрогнули, и Коби де Виллирс разрыдался. Сначала плач был тихим, но постепенно его рыдания стали громче — и вельд начал отвечать им, дико и страшно. Я стоял с «глоком» в руке и смотрел на него. Я ощутил ужасную усталость и внезапную жалость к его одиночеству и заброшенности.

Может, плач пойдет ему на пользу. Может, он сдержит его безумие. Звуки достигли крещендо, а потом стихли. От его слез в пыли остались темные точки.

Я встал перед ним и сунул «глок» за пояс. Взял его за плечо, как раньше Стеф, и сказал:

— А теперь успокойся, Якобус. Успокойся!

Вокруг нас просыпалась природа. Коби медленно поднял на меня взгляд. Выглядел он еще неважно, но глаза были уже не такими дикими.

— Ты и правда можешь их остановить?

— Не «могу», Якобус. Я их остановлю. Обязательно!

Я видел, что он мне не верит, но больше это не имело для него значения. Я развязал ему руки и растер запястья. Он ахнул и несколько раз глубоко вздохнул.

— Я Якобус Леру, — сказал он, ужасно напрягшись, как будто двадцать лет ждал этого мгновения.

— Я знаю, — ответил я.

— И я так скучаю по Эмме!

Якобусу Леру нелегко было рассказывать историю своей жизни.

На мучительный рассказ ушло почти три часа. Он все время корчился, а иногда его трясло так, что мне приходилось его перебивать. То и дело он принимался плакать, и мне приходилось ждать, пока его плечи перестанут дрожать. То и дело он отходил в сторону от основной линии и сбивался на мелочи. Мне приходилось возвращать его, проявляя крайнее терпение. Позже, когда солнце взошло и жара стала невыносимой, я отвел его под сень раскидистого дерева. Нам обоим нужно было попить и умыться. И поспать. Но сейчас он испытывал потребность снять камень с души, а я испытывал жажду все услышать, добиться смысла во всем происходящем.

Когда он наконец досказал свою историю, я задал последний вопрос, и он ответил на него хриплым и усталым голосом. Потом мы сидели в тени под деревом, как два избитых боксера после трудного матча. Мы смотрели вокруг, но ничего не видели.

Минуты тянулись мучительно медленно. Интересно, подумал я тогда, что сейчас чувствует Якобус Леру? Облегчение? Возможно. Ему легче оттого, что теперь все известно не ему одному. Страх оттого, что он про себя открыл? Надежду, что все кончится — что кончится двадцатилетний кошмар? Или отчаяние оттого, что кошмар никогда не покинет его.