Фу-ух.

Но самое сложное — врать себе, что происходящее вокруг нереально. Не всё. Что есть запах гнили и чёрное пятно плесени в углу под потолком, но нет пузырящейся штукатурки и налитых кровью глаз в нарывах стены.

Восемнадцатилетний Коля, ублюдковатый с виду и, наверняка, ублюдковатый внутри, заехал в следственный изолятор за воровство. Обчистил квартиру соседа своей девушки, маханув через смежный балкон.

Сорокалетний Михей избил до полусмерти своего начальника… бывшего начальника.

— С зарплатой тянул, гад, — сказал Михей, недобро поглядывая на меня. Предупреждая. Стена над его головой агонизировала. Проказа грибка, чёрно-влажное пятно раскололось горизонтальной трещиной. Моргало, вздувалось, стонало. Никто, кроме меня, не замечал.

Юстас сказал, что сидит за убийство. Сказал тягостно, не поднимая взгляда.

Алекс попался на подделке документов.

Аркаша молчал.

— За лохматый сейф сидит, — добродушно сказал за сокамерника Алекс.

Сесть за изнасилование — не обязательно сразу быть опущенным. Разницу между ситуациями изнасилования зеки чувствуют тонко. Тюремный контингент не видит ничего страшного в изнасиловании знакомой лёгкого поведения, да ещё во время попойки в общей компании — сама виновата, задницей крутить меньше надо. «Сидит по беспределу, — говорят насмешливо. — За лохматый сейф».

— Валя по пьяным бабам спец, — усмехнулся со шконки Коля.

Аркаша зло посмотрел на сокамерника. Как я узнал позже, фамилия Аркаши была Валентинов, и Коля постоянно искажал её, превращая в женское имя.

Плесень приобрела объём, потянулась из стены, словно мембрану гнилостного цвета с той стороны продавливала голова огромной гусеницы. Жуткий маскарон приближался к затылку Михея. Трещина превратилась в рот, пузыри взорвались, в ранах всплыли тёмно-красные вертикальные зрачки.

Накатила тошнота. Лечь на шконку и закрыть глаза не получится. Здесь не вокзал, среди этих людей — и не-людей — мне придётся находиться круглые сутки, разговаривать, когда хотят другие, бодрствовать, когда хотят другие.

Но что бы ни происходило со стенами камеры, я должен решать свои вопросы. Во всяком случае, постараться.

— Какой в хате порядок? — спросил я, обращаясь ко всем, но глядя на Алекса.

Запоминать надо всё: что-то поможет избежать недоразумений, ну а пустая болтовня выпадет осадком. Стесняться и бояться не стоит — трепаться перед новичком о тюремном бытье нравится каждому.

Они рассказывали, а я спрашивал. Когда встают, засыпают? Что с прогулками и уборкой? Как делят сигареты и продукты?

Они рассказывали, а грибковый червь рос из стены. Штукатурка отслаивалась пластами, сыпалась грязными чешуйками со слизистой кожи монстра.

— Продукты в общак, а папиросы у каждого свои, — просвещал Михей. На голову зека падали тёмные нити слюны.

— Если чай или…

Ахрч-хч-хр!

Голова, плечи и грудь Михея исчезли в пасти твари, словно сигареты в шланге, открученном от коробки противогаза. Нижняя половина забилась в конвульсиях — так корчится, выплёвывая собственные лёгкие, зек, которого тюремщики «накуривают» через тот самый противогазный шланг. Гадко зашипело. Камеру наполнил резкий запах окисления.

Теперь червя видели все. Одурело глазели, как тот выплёвывает Михея… то, что от него осталось: кровоточащее, полурастворённое, костляво-острое — и поворачивает голову к Аркаше. Нечто, напоминающее голову.

Нечто голодное.

4. Юстас и сны чудовищ

Они сказали, что у меня был припадок.

Очень удобно, когда другие придумывают объяснения за тебя. Интересно, в какой момент люди вокруг меня начинают видеть происходящее иначе, а их ментальные копии кочуют со мной в жуткое видение? В какой момент я засыпаю или, наоборот, просыпаюсь, наблюдая за реальностью в отстранённой бесплотности?

Впрочем, вру.