— Если бы я имел дозволение тех, кому служу, я тут же провозгласил бы анафему, — сипел с придыханием тот. — Пока же каждому члену миссии будет велено относиться к тебе как к уже отлученному. Им нельзя будет ни говорить, ни сноситься с тобой! Связь твоя с миссией — по крайней необходимости — будет осуществляться через посыльных!.. Чтобы ты не заразил кого-либо из нас тягой к вероотступничеству и сонмом прочих пороков!

Голос иезуита все возвышался, ибо ему приходилось перекрикивать торжественный звон многих звонниц, возвещавший Москве об окончании дневного богослужения. В этот немолчный и берущий за душу гуд не вносило разлада даже нестройное треньканье колоколов полуразвалившейся церковки Святой Варвары Великомученицы.

— Ты осквернил нашу веру! — кричал отец Погнер. — Ты обесчестил всю Польшу и предал польского короля!

— Жалко, что он не знает русского языка, — тихо заметил Борис, брезгливо кривя губы. — Польскую речь у нас мало кто понимает. Но тем не менее многие не преминут заявить, что распрекрасно все разобрали. И толкование этих воплей будет не к вашей пользе, да и не к моей.

Отец Погнер продолжал бесноваться, лицо его покраснело от холода и натуги.

— Ты по заслугам потерял все свои земли! Ты вечный предатель и вечный изгой!

Ракоци потер ладонями уши и покачал головой, словно не понимая, в чем его обвиняют.

— Ты позорище Венгрии и всех своих соплеменников! — возопил отец Погнер столь громко, что голос его сорвался и он на какое-то время вынужден был замолчать.

Что-то изменилось в глубине глаз Ракоци: там колыхнулась мгла, поглотившая их и без того темный цвет. Он вздохнул и с обманчивой медлительностью двинулся к иезуиту.

— Ракоци, — произнес Борис у него за спиной. — Оставьте. С ним разберется стража.

Ракоци лишь кивнул и продолжил движение, не обращая внимания на отца Ковновского и отца Феликено. Капюшон его все еще был откинут, хлопья снега и морось липли к темным, слегка вьющимся волосам. Дойдя до отца Погнера, он опустился на одно колено и поцеловал край полы его дождевика затем поднялся, чтобы приложиться к распятию. Если замерзший металл и обжег ему губы, он ничем этого не показал. Повернувшись к вмиг побледневшему иезуиту, Ракоци очень тихо и очень размеренно произнес:

— Запомните, все это затеяли именно вы, хотя я не раз искал пути к примирению с вами. Я никогда не позорил своих соплеменников и никогда не нарушал данных кому-либо мной обещаний. — Он снова опустился на колено и снова поцеловал полу мокрого дождевика, потом поднял голову. — Даже тех, что во многом касаются вас.

Борис стоял, с деланным равнодушием натягивая на руки рукавицы.

— Значит, у вас на Западе не принято трогать обидчиков? — пробурчал он с едва заметной усмешкой. — Или этот крикун чем-то лучше других?

— Этот крикун, как вы изволили выразиться, руководитель посольства, где я служу, — возразил Ракоци, вновь становясь с ним рядом. — По велению короля Стефана.

— Посольства? — медленно повторил Борис. — Вы служите делу, а не человеку. — Он усмехнулся, заметив в толпе стражников, пробиравшихся к группке иезуитов.

— Да, и потому не имею права все бросить, точно так же, как и вы сами не можете снять с себя обязательства, наложенные ушедшим от нас государем, хотя и не ладите с Никитой Романовым.

— Уместное сравнение, ничего не скажешь, — улыбнулся Борис и повелительно вскинул руку. — Уберите отсюда этих людей, — приказал он казакам.