|
На «кенгуруху» напялен был старый синий пиджак, тесный в подмышках; капюшон был кокетливо выпущен наружу. Джинсы, висящие на самой критической точке филейной части, лохматились внизу и ничуть не скрывали огромные раздолбанные опорки — я никак не могу правильно запомнить, как называется это безобразие, кеды или кроссовки. Но главное — все это великолепие венчала коричневая вязаная шапочка, посаженная на самую макушку. Как бы в пандан к «кенгурушному» капюшончику кофейного оттенка. Мрак! Моя бабушка сказала бы: «пан Стрюцкий».
Вечером мне, конечно, позвонила классная руководительница, переполненная впечатлениями, и я ее понимала. — Вы видели, как ваш ребенок пришел сегодня на занятия? — нервно осведомилась она. — Я за ним по всей школе гонялась, пыталась шапочку эту уродскую сорвать. Не дался. Так и сидел на уроках в шапочке. Вы уж последите, чтобы он впредь прилично выглядел. Я целиком и полностью разделила ее негодование, но сказала, что драться с этим дылдой не в состоянии. — Но я вам, собственно, не за этим звоню, — продолжила классная. — У нас проблема, знаете, какая? Историк у Гоши не принимает реферат… — Почему? — испугалась я. Вроде бы Гошка сидел вечерами за компьютером, отпечатал толстый реферат, красиво сложил его в скоросшиватель… — Нет, реферат в порядке, — подтвердила учительница. — Там принципиальный конфликт. Гоша еще в первой четверти был удален с урока, историк потребовал объяснительную, а ваш сын ее так и не написал. В общем, без объяснительной он реферат не примет. Вы уж напишите с ним вместе эту объяснительную, а? Без реверансов, пусть просто напишет, что больше не будет. Мы распрощались, и я пошла выяснять отношения. Ребенок, повизгивая басом, категорически отказывался писать эту чертову объяснительную, заявляя, что ни в чем не виноват. — Я не спрашиваю, виноват или нет, — взывала я к нему, — ты мне расскажи, что произошло, а я сама решу, виноват ты или нет. Мы препирались минут тридцать. Сашка благоразумно не вмешивался, краем уха прислушиваясь к нашей баталии, делая вид, что смотрит телевизор. — Ты можешь мне сказать, что там у тебя произошло с историком? — допрашивала я Гошку, мрачно думая о том, что расколоть матерого киллера-одиночку по последнему делу мне было гораздо проще, чем родного сына. — Да ничего не произошло, — отбивался Гошка, — ровным счетом ничего. — Так не бывает. Если тебя выгнали с урока, значит, что-то произошло? — Ничего не произошло. Он ко мне придрался. — Слушай, я сама решу, придрался он к тебе или нет, ты просто скажи, что там у вас было. — Да ничего не было! Ну правда, ничего! — Ну из-за чего-то ведь тебя выгнали? — пошла я по второму кругу. — Да я сам не понимаю, из-за чего. — А что ты делал на уроке? — Да ничего не делал! — А за что тебя выгнали? — Да придрались! Я придвинулась ближе к ребенку, обняла его, погладила по голове, отчего он дернулся, всем своим видом показывая, что уже не маленький. Ест за троих, а почему такой костлявый, думала я, гладя его по плечу; кожа да кости. Он стоически терпел это издевательство. Сашка только хмыкал в кулак. В общем, немало воды утекло, пока балбес не признался, что же за леденящая душу история произошла в первой четверти на уроке истории. — Мам, ну я тебе точно говорю, что ничего не произошло. Я сидел себе спокойно на уроке истории и слушал плеер, а потом у меня зазвонил телефон… Я откинулась на диване и выдохнула. Момент истины! — Короче, Склифософский! — сказала я, стараясь не засмеяться в голос. — Вот бумага, напиши, что больше не будешь, и я от тебя отстану. |
