|
Почему сейчас об этом вспомнил? Откуда твист с брейк-дансом — пока я деревянные плахи-то с восхищением оглаживал, разглядел, что вдоль всех четырех стен парилки, в том месте, где в наших квартирах плинтус, выжжен простенький значочек: перевернутая свастика. На всякий случай поясняю: к фашистам это никакого отношения не имеет, символ — один из древнейших в мире, используется исключительно на пользу, и я бы не удивился, если бы весь ведьмачий дом был им расписан заместо обоев. А вот так, чтобы на стенках в бане, да еще у самого пола, — это странность. И когда я в эту странность вгляделся, в очень похожие, но не одинаковые значки, каждый выжжен не клеймом, а от руки и через неравные промежутки, самую малость неравные, меня вдруг повело, закружило, черные каракули сдвинулись с места и в один удар сердца понеслись в хороводе…
Я не перегрелся. Я по полу ползал, где прохладнее всего. А когда из этой круговерти выпрямился, башкой в самый жар, — так в башке даже прояснело. И пришло высшее понимание: ты сюда париться пришел — парься. Я лег навзничь на полку и стал обтекать на горячие доски, казавшиеся пуховыми. — А что это у тебя? — спросил Хайям. — На арматурину наделся, — сказал я. — Насквозь? — Угу. — И брюхо из-за этого резали? — Конечно. — Круто. — И не говори. Два раза чуть не сдох. Кстати, если ты мне по шраму веничком как следует пройдешься… — О чем базар! И Хайям прошелся по мне веничком. Не только по шраму. Не скажу, что виртуозно, но не тупо. А потом я сиганул в речку, поджав на всякий случай ноги, и понял, что глубины там — с головой, да еще с походом. Я уходил и уходил вниз, ожидая удара о дно, а дна все не было, а потом оно мягко-мягко подставилось под ноги. Под водой я поднял лицо вверх и открыл глаза. Темное рифленое зеркало водной поверхности отразило все, кроме меня. Я вынырнул. Мира могло уже не быть. Чтобы девушек особо не смущать, мы с Хайямом и дедом уселись в горнице и, приняв некоторое количество крепкого напитка неизвестной природы (из знакомых ингредиентов я определил только этиловый спирт), предались разговорам. Снаружи доносился веселый визг. — Ту же Лоухи взять, — сказал вдруг дед, словно продолжая недавно прерванный разговор. — Что в ней такого злого-то? Двух дочек засватали, да тут же их и загубили, Сампо разбили, которое сами как выкуп отдали, — ни себе, ни людям… Что, сиди-терпи — так, что ли? Она же дуурэн и страны правительница, с ней так нельзя. И этот Лемминкяйнен… Он же сам приехал, никто не звал, скандал устроил, мужа Лоухи на состязание по пению вызвал — ну и проиграл, понятное дело. Ах так! Взял нож и убил мужа. Убежал. Конечно, Лоухи его догнала. А кто бы не догнал? Вон Арина до чего мирная, и то… — Что — «то»? — жутким шепотом спросил Хайям. — Ну… может. Может. Всякое может. Главное, чтоб под горячую руку к ней не попасть… — В червяка? — Голос Хайяма опасно дрогнул. — Нет, в червяка — нет… Такого не видел. А вот заморозить среди лета… это было. Да сами ее спросите, чего я буду… — Не хочет она рассказывать, — вздохнул я. — Ну, раз не хочет — значит, не хочет. Значит, воля ее. Тут уж только мириться… да. Я, кстати, не исключаю, что проблемы Лоухи и ее мифологических современников дед Терхо искренне воспринимал как личные и глубоко актуальные. А потому говорил про них при каждом удобном случае, то есть — при каждом визите студентов, продолжая ровно с того места, где прервался год-два-пять назад. |
