Пантюхин отрицательно качнул головой и тут же скривился — видимо, голова у него и вправду болела. Илларион испытал укол стыда, но отступать было некуда. Кроме того, нужно было поторапливаться, пока присланная Сорокиным охрана не вывела его отсюда.

— Как ты думаешь, — продолжал он, — эта авария, в которую угодили вы с Алексеем, была случайной?

— А как же, — все тем же слабым голосом отозвался Тюха. — Салажата какие-то играли. Пятый… то есть Пятнов, вовремя не заметил… ну, и вот…

— Ясно, — сказал Илларион. — А зачем его вообще понесло на эту детскую площадку, ты не знаешь? Полихачить захотелось, что ли?

— Да при чем тут полихачить? Просто так короче. Он всегда так ездит… ездил.

— А что, у него давно мотоцикл? — удивился Илларион.

— Да нет же, мотоцикл он на днях купил. Раньше он на велосипеде гонял. У него хороший велик был, горный. Пятый на нем все рекорды ставил, типа, по пересеченной местности. Он дорогу от универмага до дома называл своей трассой. А тот турник как раз на дороге стоит. Чтобы по прямой к Лехиному подъезду, надо точненько в средний пролет вписаться. Вот он и «вписался»…

— Так, — сказал Илларион и в очередной раз ощутил, как уверенно, по-хозяйски шевельнулось в груди ледяное скользкое животное. Он вдруг словно наяву увидел перед собой наглую жабью ухмылку этой твари и понял, что дело плохо — по-настоящему плохо. Он начинал бояться — не за себя, конечно, а за тех, с кем ему приходилось встречаться. Ему казалось, что кровать с лежавшим на ней Тюхой накрыта серой тенью приближающейся беды. Значит, говоришь, трасса… А кто-нибудь еще мог знать про эту его трассу?

Тюха вдруг дернулся, словно из-под кровати его ткнули шилом.

— Это вы про что? — подозрительно спросил он.

— Да ни про что, — ответил Илларион. — Так как насчет трассы? Знал про нее кто-нибудь?

— Да любая собака во дворе, — сказал Тюха. — Все же видели… Вы что? Вы думаете, его… убили?

— Я, брат, ничего не думаю, — соврал Илларион, — а вот ты подумай. Вас ведь там, на мотоцикле, двое было. Интересно было бы узнать, кому вы так сильно мешали. У тебя на этот счет никаких мыслей нет?

Тюха закрыл глаза, снова открыл и впервые за весь разговор посмотрел Иллариону прямо в зрачки. Забродов про себя порадовался тому, что Пантюхин ни разу не видел глаз своего Колдуна и даже понятия не имел, какого они цвета.

— Нет у меня никаких мыслей, — довольно грубо ответил Тюха. — У меня сотрясение мозга, какие там еще мысли?

— Ну, ну, — успокаивающе сказал Илларион. — На нет и суда нет. И вообще, тебе виднее. Охраны возле твоей палаты, между прочим, тоже нет, да и с соседями у тебя не густо. В отделение, чтоб ты знал, пускают кого угодно. Так что постарайся все-таки обзавестись какими-нибудь мыслями по этому поводу. Надо учиться думать, Андрей, каким бы скучным ни казалось тебе это занятие.

Илларион спохватился, но было поздно: роковые слова уже прозвучали. Конечно, голос Иллариона Забродова очень мало напоминал пришепетывающую речь Козинцева, но последняя фраза была Пантюхину хорошо знакома: он сотни раз слышал ее от Колдуна.

Тюха завозился на кровати и поспешно сел, опираясь на здоровую руку. Вжавшись спиной в угол между стеной и спинкой кровати, он беспокойно зашарил по лицу Иллариона широко распахнутыми, налитыми ярко-красной кровью глазами. Его собственная физиономия при этом приобрела цвет сырой побелки, и на этом грязно-белом фоне открылась черная дыра готового издать панический вопль рта.