Веронике тоже, как и мне, не спалось. Мы вели беседы на тему, которая нас познакомила и сблизила. И по-прежнему волновала.

— Когда умрем, как найдем друг друга на том свете? — спрашивала Вероника. — Где встретимся? Давай условимся: если ты уйдешь первым, то, взлетая над землей, держись левее… Ладно? И я тоже буду держаться левой стороны. Запомнил? Повтори. В какую сторону устремишь свою душу?

— В левую, — отвечал я.

Впрочем, думать о временах, когда отброшу копыта, не хотелось. Хотелось жить — как никогда!

Я по-прежнему любил книги (хоть и сознавал всю нелепость и вредоносность этой тяги). Зачем они мне сдались! Всем худшим в себе я был обязан произведениям художественной литературы! Ее поучения и проповеди мешали и осложняли и без того непростые контакты с действительностью. К тому же не хватало времени читать и, тем более, размышлять над прочитанным, не хватало времени даже пролистывать тома, пестревшие яркими обложками на уличных лотках. В крохотной квартире Вероники места для этих новых томищ не хватало. Торговцы же все расширяли и расширяли ассортимент, предлагали больше и больше названий. Такие захватывающие фолианты выходили порой из печати — закачаешься и пальчики оближешь. И я нет-нет, да и приобретал некоторые, казавшиеся особенно нужными и важными. И чего совершенно не мог видеть, так это книг, выброшенных на помойку. А их выносили и укладывали возле мусорных контейнеров или прямо внутрь них связками, стопищами, библиотеками… И ведь я понимал: бумажные эти эвересты — обуза для всех и каждого, наступили другие времена, придуманные герои уже не возвышают, а вызывают изжогу и насмешку, утомляют скучными сентенциями, просто глупо (и непродуктивно) учиться у них выспренней риторике и устаревшей морали. Но поделать с собой ничего не мог — если натыкался на мокнувшую под дождем годовую подборку журналов, за которыми раньше давились, стояли в очереди, чтоб за одну ночь проглотить их буквенное содержимое, если обнаруживал в сугробе собрание сочинений даже самого плохонького автора, которое в букинистические не принимали из-за невозможности его сбыть — душила ностальгия, пожирал стыд за человеческую неблагодарность пусть устаревшей, но когда-то ведь такой свежей, сиявшей новизной и всем необходимой (дух захватывало) воплощенной в слове смелости… И я некоторые из особенно дорогих мне вышвырнутых томиков или брошюрищ — не выдерживал, подбирал, тащил домой.

Что мог с собой поделать?

Однажды из затрепанной "Апологии" Сократа, которую в одной профессорско-преподавательской кухне именовали "Трепалогией" и использовали в качестве подставки под кастрюли и бутылки с подсолнечным маслом (а я спас и забрал себе) посыпались на пол и разбежались тараканы…

Над этой тараканьей историей Маркофьев, когда я ему ее изложил, потешался напропалую.

— Выходит, тараканы умнее тебя, — повторял он, давясь от смеха. — Использовали макулатуру в качестве Троянского коня, чтоб попасть к тебе в дом… Тебе, чтоб проникнуть в чертоги любимой, пришлось рисковать жизнью, глотать яд, а они въехали в твою прихожую верхом на твоей глупости…

Он искренне изумлялся, что Вероника продолжает так долго оставаться с таким растяпой, как я…

Говорил:

— Хочешь узнать женщину — напои ее. Ты ведь совсем не знаешь эту свою нынешнюю. А ты ее накачай и посмотри, что она станет вытворять. Пьяная женщина себе не хозяйка. Сразу все вылезет наружу и сделается понятно…

Попутное отступление. Как он был прав! Как проницателен и умен! И по поводу растормаживающего воздействия выпивки на организм. И по поводу подаренной мне Вероникой рубашки — тоже. На тряпки в итоге — за неимением более подходящего материала — пустили меня.