После этого охранники стали избивать журналиста рукоятками пистолетов, а когда он потерял сознание, схватили за руки и выволокли из камеры. Наблюдая за этими ужасами, я думал, что сплю и вижу ночной кошмар.

Большинство заключенных, видевших эту сцену, не сказали ни слова. Более того, они, казалось, восприняли случившееся с пониманием. И лишь двое или трое из них пробормотали себе под нос нечто невнятное. Во время экзекуции никто не двинулся с места, а когда охранники удалились, до моего слуха донеслись звуки, напоминавшие храп.

Что касается меня, то я во время экзекуции находился на том самом месте, где очнулся, и вбирал взглядом происходящее, а когда мерзавцы со своей жертвой удалились, сделал единственное, что мог в той ситуации: вновь распластался на полу и попытался заснуть. Это далось мне нелегко, поскольку каждый вдох вызывал у меня нестерпимую боль в груди. Кроме того, меня мучил очередной безответный вопрос: «В какой рукотворный ад меня угораздило попасть?»

Глава сороковая

Очень хотел бы сказать, что первая ночь в тюремной камере прошла как в бреду и я почти не помню деталей.

Но нет, ничего подобного. Я запомнил все до последней мелочи и сомневаюсь, что мне когда-либо суждено это забыть.

Более всего мучила жажда. По крайней мере в первую ночь. В горле стояла сушь, как в Сахаре. Кроме того, оно, казалось, сузилось до диаметра трубочки для коктейлей. Но жажда пожирала меня также и изнутри, и я не мог отделаться от мысли, что мои внутренние органы с каждой минутой все больше усыхают и уменьшаются. Не говорю уже о том, что всю ночь меня атаковали невиданных размеров москиты, а раскормленные крысы то и дело обнюхивали мою плоть, проверяя, жив ли я еще или уже умер.

По-прежнему сильно болели голова и ребра, и эта мучительная пульсирующая боль отдавалась толчками в мозгу и груди, как если бы у меня в организме включили некий болевой метроном. Но худшее заключалось в том, что мной овладевало сильнейшее чувство отчаяния и безысходности. Я как мог боролся с ним, но временами думал, что стоит мне только задремать, как со мной произойдет нечто ужасное: возможно даже, умру во сне, или меня придушит кто-нибудь из местных обитателей.

Дома мне приходилось читать статьи, которые публиковала организация «Хьюман райт уотч», боровшаяся за гражданские права, и я знал кое-что о такого рода тюрьмах. Но одно дело читать, и совсем другое — испытывать тяготы варварского тюремного заключения на собственной шкуре. Разница, как вы понимаете, огромная. Так что эту ночь можно с полным на то правом назвать одной из самых ужасных в моей жизни, если не самой ужасной. А мне, поверьте, приходилось переживать страшные ночи, когда, к примеру, я находился в замкнутом пространстве наедине с такими типами, как Кайл Крейг, Гэри Сонеджи и Казанова.

Наконец рассвело, о чем просигнализировало зарешеченное окошко на железной двери, напоминавшее мне маленький работающий телевизор. Видя, как на этом своеобразном экране постепенно меняются и высветляются краски, я вдруг почувствовал, что овладевшее мной мрачное настроение тоже начинает светлеть, и даже ощутил небольшой прилив оптимизма, если, конечно, можно говорить об оптимизме в таких условиях.

Когда мои сокамерники заворочались, закряхтели и стали просыпаться, железная дверь нашей темницы вновь со скрежетом отворилась и в дверном проеме появился силуэт охранника.

Своей жилистой угловатой фигурой он напомнил мне хищного плотоядного кузнечика.

— Кросс! Алекс Кросс! — закричал он. — На выход. Немедленно!

Я приложил немало усилий, чтобы предстать перед ним по возможности в достойном виде, ибо каждое движение давалось мне с большим трудом и отзывалось в избитом теле острой болью. Но я отчасти справился с ней, повинуясь скорее инстинкту, нежели рациональному мышлению, поскольку начал машинально выщипывать с груди волоски, покрытые запекшейся кровью, натекшей из разбитого носа, и одно острое болезненное ощущение несколько приглушило все остальные.