– Кей! – кричу я опять, но она не дает ему взглянуть на меня.

Крепко прижимая его голову к своему боку, она тащит его по улице, прочь от меня. Я ничего не могу сделать. Могу только смотреть.

Он опять прошел мимо меня. Мой сын Кей.

1989

Я приехала в Японию потому, что один человек разбил мне сердце. Долгое время я мечтала об Африке. Полки в моей комнате ломились от книг о саванне, о женщинах, летающих на самолетах над стадами слонов, о Карен Бликсен, выращивающей кофе на своей плантации, о незамужних учительницах, влюбляющихся в белых охотников. Я думала, что буду фотографировать для «Нэшнл джиогрэфик» или, может быть, открою галерею африканского искусства. Или стану писательницей, как Карен Бликсен. Я записалась в Корпус мира и должна была отправиться в Камерун. Но Филипп уехал в Африку раньше меня. Точнее, в Дакар, столицу Сенегала. Он запланировал это еще до того, как мы познакомились. А затем мы расстались, и я знала, что если поеду в Африку, то никогда не перестану надеяться. Никогда не перестану думать о нем, ждать случайной встречи, вроде той, когда я однажды столкнулась в гардеробе Лувра с давно позабытой соседкой по комнате. Мой взгляд будет цепляться за каждую пару ног в хаки, следить за каждой фигурой, хотя бы отдаленно похожей на него, впиваться в каждое лицо в надежде, что это окажется он. Поэтому, когда брат рассказал мне о возможности поехать в Японию на стажировку для художников, я почувствовала, что это мой шанс сжечь мосты.

Как только я узнала, что еду в Японию, я начала учить язык. Купила пару учебников в университетском книжном магазине, повесила объявление (на которое вскоре откликнулся Юндзи Симада) и задалась целью учить по одному иероглифу в день. Но сначала я неделю разбиралась с двумя фонетическими алфавитами – хираганой для японских слов и катаканой для заимствованных. – Чтобы забыть о мужчине, необязательно ехать в Японию, – сказала мама, когда я рассказала ей о своих планах. – Кроме того, может быть, он к тебе еще вернется. После Африки.

Странно было слышать такие слова от женщины, которая бросила мужа потому, что он ее не заслуживал, да и вообще не слишком-то ценила мужчин.

Но с другой стороны, Филипп ей очень нравился. Когда мы еще только начали встречаться, он пришел к ней на обед в честь Дня благодарения. Братьев тогда не было – они уехали к отцу и его новой жене. Они заранее сняли дом на побережье и взяли напрокат лодку для глубоководной рыбалки. Такой вид отдыха не вызывал у меня абсолютно никакого энтузиазма. Кроме того, я не собиралась бросать маму и ее двадцатипятифунтовую индейку.

Филипп принес цветы («Фрезии! Мои любимые!»), бутылку божоле и альбом Нины Симон. Я как-то сказала ему, что маме нравится Нина Симон.

В тот вечер, когда он уже уехал домой, мы выпили с мамой еще пару бокалов, и она сказала:

– Не каждый парень всего через месяц захочет познакомиться с матерью своей девушки.

Я кивнула, потягивая вино.

– А еще он захотел пойти на свадьбу Кэти.

С Кэти Макгроу мы были знакомы сто лет, и я должна была быть подружкой невесты. Филиппу пришлось бы почти всю свадьбу просидеть одному.

– Ну, похоже, у него серьезные намерения. – Она похлопала меня по колену и встала, собираясь идти спать.

Я была ей признательна за то, что, несмотря на отца и его нескончаемые измены, она все-таки не старалась заставить меня разочароваться в любви. Она не мешала мне искать свою дорогу к счастью, и это было очень мудро с ее стороны. По крайней мере, так мне тогда казалось.

К тому времени, когда, попрощавшись с мамой, я садилась на самолет в аэропорту Хартсфилд-Джексон в Атланте, я уже и не вспоминала про дорогу к счастью. Я хотела раствориться в чужом языке. После многих часов зубрежки я была уверена, что, прибыв в аэропорт Нарита, смогу заказать миску лапши.