– Он? Вот еще!

Лицо старой дамы брезгливо сморщилось, и больше она не сказала ни слова.

Так закончилось свидание Тэсс с той, которую она считала своей родственницей, и куры были отнесены в птичник. Обращение миссис д'Эрбервилль не слишком удивило девушку – увидав, как велика усадьба, она и не ждала другого приема. Однако она и понятия не имела о том, что старая дама ничего не слышала об их так называемом родстве. Она решила, что слепая женщина и ее сын отнюдь не связаны крепкими узами любви. Но и в этом она также ошиблась. Миссис д'Эрбервилль была не единственной матерью, которой суждено питать к своему отпрыску любовь, окрашенную обидой и горечью.

Несмотря на неприятные впечатления первого дня, утром, когда засияло солнце, Тэсс почувствовала себя обосновавшейся здесь и порадовалась свободе и новизне своего положения. Ей не терпелось испробовать свои силы в искусстве, которое столь неожиданно от нее потребовалось, – ведь это решало, останется ли место за ней. И вот, едва Тэсс осталась одна в саду, обнесенном стеной, она уселась на клетку для кур и старательно выпятила губы, намереваясь заняться давно заброшенным искусством. С грустью она обнаружила, что совсем разучилась свистеть: выдувая воздух, она издавала только глухие замогильные звуки, и у нее не получалось ни одной чистой ноты.

Тщетно продолжала она дуть, испуская иногда досадливые восклицания и удивляясь, куда исчезла способность, которая казалась прирожденной, как вдруг заметила какое-то движение в плюще, обвивавшем ограду так же густо, как и коттедж. Взглянув в ту сторону, она увидела, что кто-то спрыгнул со стены на землю. Это был Алек д'Эрбервилль, которого она не видела со вчерашнего дня, когда он привел ее к дому садовника, где ей было отведено помещение.

– Клянусь честью, – воскликнул он, – не было еще ни в природе, ни в искусстве ничего прекраснее вас, кузина Тэсс! (Слово «кузина» звучало слегка иронически.) Я следил за вами из-за ограды. Вы, словно статуя Нетерпения, восседаете на пьедестале, складываете свои прелестные розовые губки, будто собираясь свистеть, дуете, дуете, ругаетесь про себя – и не можете извлечь ни одной ноты, и злитесь, потому что это вам не удается.

– Я не злюсь, и я не ругалась.

– А! Я понимаю, почему вы это делаете! Снегири! Моя матушка хочет, чтобы вы продолжили их музыкальное образование! Как это эгоистично с ее стороны. Словно ухаживать за этими проклятыми петухами и курами – легкая работа! Будь я на вашем месте, я бы наотрез отказался.

– Но она особенно на этом настаивает и хочет, чтобы я приготовилась к завтрашнему утру.

– Вот как? Ну, в таком случае я дам вам один-два урока.

– Ах, нет, не надо! – сказала Тэсс, отступая к двери.

– Не бойтесь! Я не намерен вас трогать. Смотрите, я буду стоять по эту сторону проволочной сетки, а вы можете остаться по другую; тогда вы будете себя чувствовать в полной безопасности. Ну, глядите: вы слишком выпячиваете губы, надо вот как.

Он показал, как нужно складывать губы, и начал насвистывать песенку «Прочь уста – весенний цвет!». Но Тэсс не поняла намека.

– Попытайтесь-ка теперь, – сказал д'Эрбервилль.

Она пробовала сохранить невозмутимый вид, лицо ее было сурово, как у статуи; но он настаивал, и наконец, чтобы отделаться от него, она, следуя его указаниям, вытянула губы трубочкой, но ей не удалось извлечь чистую ноту, и она смущенно рассмеялась, а потом покраснела от досады на себя за то, что рассмеялась.

Он подбадривал ее:

– Попробуйте еще раз.

Теперь Тэсс была серьезна, совсем серьезна и сделала еще одну попытку, – и наконец неожиданно ухитрилась издать чистый, приятный звук.