— Я побеждаю! — крикнул он своим гонцам. — Скажите командирам в первых рядах, поднимите их боевой дух. Скажите им, что я отражаю силы игратянина!

Вокруг него раздались радостные крики. Он открыл глаза и увидел, как гонцы бегут вперед, через долину. Он потянулся мысленно к этим чародеям, четырем или пяти, насколько он мог судить по их силе, возможно, шести, пытаясь мысленно слиться с ними и их мощью.

Но тут же получил отпор. Он точно знал, где они находятся. Он даже видел их — на кряже, к югу от холма Брандина, — но они не позволили ему соединиться с ними и не открыли, кто они. Должно быть, они все еще боялись, из-за того, как он поступал с чародеями, когда их обнаруживал.

А как он поступал с чародеями? Теперь он будет ими гордиться! Он даст им земли, богатство и власть, почет — и здесь, и в Барбадиоре. Богатство, какое они и представить себе не могут в своих голодных, скудных мечтах.

Неважно, что они не открылись перед ним. Это не имело особого значения. До тех пор, пока они здесь и своей магией помогают ему защищаться, сливаться с ними воедино нет нужды. Вместе они равны по силе Брандину. А им больше ничего и не надо, только держаться на равных: Альберико знал, что у него все еще вдвое больше солдат на поле боя, чем у противника.

Но в то время как надежда снова возрождалась в его душе от этих мыслей, он почувствовал, что тяжесть начинает возвращаться. Невероятно, но мощь игратянина снова росла. Он поспешно проверил: чародеи на кряже все еще оставались с ним. И все же Брандин продолжал наступать. Он был таким сильным! Таким чертовски, невообразимо сильным. Даже один против всех он усиливал мощь, черпая ее из глубин источника своей магии. Как глубоко он может в него погрузиться? Сколько еще сил у него осталось?

Альберико понял, и его окатило холодом среди адского огня битвы, среди жестокой жары этого дня, что он не имеет об этом представления. Никакого представления. И ему оставался только один путь. Единственный путь, доступный ему с того момента, как началось сражение.

Он снова закрыл глаза, чтобы лучше сосредоточиться, и собрал весь остаток сил, чтобы сопротивляться. Сопротивляться, удержаться, сохранить стену в целости.

— Что-то произошло, — в ту же секунду прохрипел Брандин. Над ним соорудили навес от солнца и поставили кресло, чтобы он мог сесть. Но он стоял, иногда держась одной рукой за спинку в поисках опоры, чтобы лучше видеть ход сражения внизу.

Дианора стояла очень близко, на тот случай, если вдруг ему что-нибудь от нее понадобится, воды или утешения, все, что она может ему дать, и старалась не смотреть вниз. Ей не хотелось больше видеть, как умирают люди. Но она не могла ничего поделать с доносящимися из долины криками, и каждый вопль снизу, казалось, летит вверх и вонзается в нее, как кинжал, выкованный из звука человеческой агонии.

Неужели так же было у Дейзы, где погиб ее отец? Закричал ли он так же, получив смертельную рану, видя, как кровь жизни покидает его, неудержимо окрашивая воду реки в красный цвет? Неужели он погиб так же ужасно, под мстительными клинками солдат Брандина?

В этой наступающей слабости виновата была она сама. Ей не следовало здесь находиться. Ей следовало знать, какие образы разбудит в ней битва. Она чувствовала себя физически больной: от жары, от шума, от запаха бойни, поднимающегося снизу.

— Что-то произошло, — повторил Брандин, и при звуках его голоса водоворот окружающего мира снова приобрел ясность. Она находилась здесь, потому что здесь бы он. Дианора знала его настолько хорошо, что расслышала в его голосе новую нотку, не заметную для остальных, слабый намек на то напряжение, которое ему приходилось испытывать.