Мейси была на два года старше, но Джему нередко казалось, что она — его младшая сестренка, которой нужна защита в этом непредсказуемом мире, хотя никаких особых неожиданностей в Пидл-Вэлли ее и не подстерегало. Но здесь — совсем другое дело.

Анна Келлавей, как и Джем, смотрела на реку. Ее глаза были прикованы к налегающему на весла мальчишке. Напротив него сидела собака, от жары высунув язык. Пес был единственным грузом в лодке. Джем знал, какие мысли не дают покоя матери, следившей за движением лодки: она думала о его брате Томми, который тоже очень любил собак; у его ног всегда вертелась хотя бы одна деревенская псинка.

Томми был хорошеньким мальчишкой, склонным помечтать среди бела дня, что обескураживало его родителей. С первых лет его жизни стало понятно, что по отцовским стопам он не пойдет, потому что он не чувствовал дерева, не понимал его и не испытывал ни малейшего интереса к инструментам, как ни пытался отец научить его работать ими. Коловорот замирал у него на полуобороте, станок замедлял вращение и останавливался, а Томми стоял, устремив взгляд в огонь или куда-то вдаль — эту привычку он унаследовал от отца, только вот в отличие от родителя не обладал способностью возвращаться к работе.

Несмотря на такую никчемность — черта, обычно вызывавшая у Анны Келлавей презрение, — мать любила его больше, чем других детей, хотя и не могла этого объяснить. Возможно, она чувствовала, что он беспомощнее других и больше нуждается в ней. И уж конечно с ним было весело как ни с кем другим — она от души смеялась, слушая его шутки. Но смех ее смолк навсегда в то утро шесть недель назад, когда она нашла Томми под грушевым деревом в углу сада. Он, наверное, хотел снять одну-единственную оставшуюся грушу, которая так прочно держалась на ветке, что провисела всю зиму, дразня детей. Сук обломился, Томми упал и сломал шею. Острая боль пронзала грудь Анны Келлавей всякий раз, когда она вспоминала о сыне. И теперь, глядя на мальчишку с собакой в лодке, она мучительно страдала. Первые лондонские впечатления не смогли залечить ее душевную рану.

Глава вторая

Томас Келлавей, проходя между высокими колоннами перед амфитеатром, чувствовал себя маленьким и ничтожным. Он был почти незаметен среди этого великолепия: невысокий и худой, с коротко подстриженными волосами в мелкую кудряшку, похожими на шерсть терьера. Оставив на улице свою семью и войдя внутрь, он оказался в темном и пустом фойе, хотя через закрытую дверь до него и доносилось цоканье копыт и хлесткие удары бича. Двигаясь на эти звуки, он вошел в зал и остановился среди зрительских скамей. В изумлении смотрел он на арену, по которой скакали несколько лошадей, а наездники не сидели, а стояли на седлах. В центре находился молодой человек, который, щелкая бичом, выкрикивал указания наездникам. Хотя Томас и видел это самое представление месяц назад в Дорчестере, он смотрел, разинув рот. Ему казалось удивительным, что наездники, оказывается, могут повторить свой трюк. Один раз — ну, могло просто повезти, но если два — это свидетельствовало о настоящем мастерстве.

Вокруг арены возвышались ложи и балкон, где были сидячие и стоячие места. Над всем этим висела громадная трехъярусная люстра на основе тележных колес. Кроме того, свет внутрь проникал и через открытые ставни в крыше.

Томас недолго смотрел на наездников, потому что к нему подошел человек и спросил, что ему надо.

— Мне бы… это… мистера Астлея, сэр, если они меня примут, — ответил Келлавей.

Длинноусый Джон Фокс, помощник Филипа Астлея, смотрел на Томаса из-под тяжелых век, которые обычно были полуопущены и широко открывались лишь в случаях катастроф. Появление в амфитеатре просителя вряд ли можно было отнести к разряду непредвиденной беды, а потому Джон Фокс смотрел на дорсетширца без удивления и из-под прищуренных век. Он привык к тому, что его босса все время хотят видеть какие-то люди.