Но можно прямо сейчас покончить со всей этой галиматьей очень просто – сделать то, чему не учат на курсах вождения, даже экстремального. Нажать на газ и направить машину вон на то дерево, а лучше на следующее, покрепче.

Следующим деревом был дуб. Конечно, не такой старый, кряжистый, как дерево на Анином участке, к тому же больной, пыльный, напичканный дорожным свинцом, но все равно свой родной, узнаваемый по кроне, цвету коры, близкий даже этой, сломанной, нелепо вытянутой по ходу движения потока машин веткой.

Аня проехала мимо, словно послушалась этого растительного регулировщика. И опять какие-то книжные сцены и образы потянулись к ней, до этого притихшие, напуганные ее страшной мыслью. Как щенята, они завертелись вокруг нее, а некоторые поднимались на задние лапки и заглядывали ей в лицо.

– В костер, – попыталась отмахнуться от них Аня, но уже совсем слабо.

Какой-то большой зверь, который, будь он материальным, загородил бы Ане всю дорогу, а сейчас влез в ее воображение, как в свою берлогу, и заполнил его собою. Он был крупным и хорошо вооруженным природой, но безопасен и добр, как библейский символ.

– Только любовью, – сказал он Ане клыкастой пастью, – только любовью и ничем другим.

Он будто бы продолжал когда-то начатый между ними разговор, хотя эти слова были универсальны и годились быть вставкой и случайного разговора прохожих, и русского пьяного спора, и оговоркой диктора телевидения, и даже эпиграфом научного трактата ее мнимого отца. С этих слов все начиналось, они никуда не исчезали, не забывались, они всегда подразумевались за любой бытовой мелочью.

– Ты простишь меня? – спросила Аня, узнавая зверя.

– Я велю тебе так поступить, – ответил он. – Ты почему-то думаешь, что все на этом заканчивается, а на самом деле это будет еще длиться и длиться. Все мы приговорены к вечному возвращению. Вот в чем трагедия, а не в воображаемом конце всего. Как тут не отчаяться, не разувериться? Только любовью, только любовью…

Аня пыталась говорить с ним, задавала какие-то вопросы, но в ответ слышала уже только последнюю фразу, которую уже почти заглушал шум дороги.

– Совсем уже ослепла! Ты куда едешь, фифа?! – сердито крикнул ей водитель «газели», наклоняясь через свою испуганную пассажирку в синем рабочем халате.

– Еду сдавать своего мужа, – спокойно сказала ему Аня в открытое окно.

Злобный водитель дернул руль, «газель» отпрянула от Аниного «Фольксвагена», точно он толкнул ее бортом, и умчалась вперед.

– Все правильно, – сказала Аня ей вслед. – Я люблю и, значит, права. Если есть любовь, то нет сомнений, предательства, смерти тоже нет. Все живо, все реально существует. И рыцари, и Дульсинея живы. А рукописи не горят. Это уж точно проверено…

Добраться до «Пионерской» – всего-то проехать через Коломяги, вниз по горке, а там рукой подать. Это был самый объезженный Аней участок дороги. Вот только на подъезде к проспекту Испытателей Аня обнаружила, что ей как-то непривычно нажимать на педаль. На перекрестке она взглянула на ноги и обнаружила, что сидит в тапочках.

Места для парковки рядом со станцией метро, конечно, не оказалось. Пришлось проехать в ближайший двор. А с ее-то опытом вождения на эти маневры ушли все десять минут.

Санчо топтался у бронзовых пионеров и озирался, пытаясь рассмотреть в толпе Аню. Металлические дети вот уже четверть века весело бежали за металлической лошадкой. Их тощие, вытянутые, как у Барби, фигурки были устремлены в светлое стабильное будущее развитого социализма.

Аня возникла позади Николая и сразу потащила его вон из толпы. Когда они удалились от толкотни и шума за угол, она принялась выкладывать Санчо всю историю.