Тиму всё это показалось на редкость забавным. Он мог бы сейчас даже обнять этого директора — так крохотная записочка в одно мгновение преобразила в его глазах весь мир.

Но Тим никого не обнял. Тим не рассмеялся. Да и как бы он мог это сделать? Он сказал серьёзно и вежливо, как привык говорить за эти долгие грустные годы:

— Благодарю вас!

Лист двадцать девятый

ЗАБЫТЫЕ ЛИЦА

Во время кругосветного путешествия Тим привык к тому, что за ним всегда, словно тень, следовал один из сыщиков, а то и оба вместе. Они выполняли своё задание незаметно и даже довольно тактично. Тим не раз узнавал на улицах разных городов обоих этих господ, ведь их лица примелькались ему ещё в Генуе. И это уже его не волновало, потому что он приучился разыгрывать во время путешествия послушного спутника Треча.

Теперь же, когда у него в кармане лежала драгоценная записочка, Тиму мерещился сыщик за каждой складкой портьеры. Он не решался достать и прочитать записку. Да и маскарадный костюм Джонни и его нарочитая сдержанность — всё это заставляло Тима предполагать, что за его друзьями следят точно так же, как за ним самим.

Наконец — барон в это время прилёг на часок отдохнуть — Тиму удалось скрыться в ванной комнате своего номера. Он закрылся на задвижку, сел на край ванны и вынул записку из кармана.

Сложенная вчетверо бумажка была не больше почтовой марки. Когда Тим её развернул, одна её сторона оказалась исписанной микроскопическим почерком. Крохотные буковки невозможно было разглядеть невооружённым глазом. Нужна была лупа.

Но откуда было Тиму взять лупу? Складывая записочку снова вчетверо и пряча её в карман, он напряжённо думал. Попросить лупу у кого-нибудь из служащих отеля? Об этом сейчас же узнают сыщики. Купить? Сыщики тут же спросят в магазине, что сейчас купил этот мальчик. Как же достать лупу?

Тим услышал, что кто-то постучал в дверь и, очевидно, вошёл в его номер. Он подумал, что это Треч, и на всякий случай нарочно спустил воду в уборной. Потом тихонько отодвинул задвижку и вошёл в гостиную.

В гостиной стояли круглый стол и четыре кресла. В одном из них, прямо напротив Тима; сидела, вытянув шею, ярко накрашенная женщина, одетая до смешного пёстро и броско. Её волосы, похожие на солому, были завиты в локончики. В другом кресле, рядом с ней, сидел бледный юный верзила с огромной цветной бабочкой вместо галстука. Тиму вдруг показалось, что в комнате запахло перцем, тмином и анисом.

С мачехой и Эрвином эти люди имели лишь самое отдаленное сходство. И всё-таки это были они.

Тим остановился в дверях, не произнося ни слова. Он никак не ожидал такого визита. Он не был подготовлен к тому, чтобы снова увидеть эти лица. Ему понадобилось всего лишь одно мгновение, чтобы узнать их. Но прошло ещё некоторое время, прежде чем он разглядел, как в этих изменившихся лицах проступали прежние черты. И тут он впервые в жизни увидел, что это глупые лица.

Он вспомнил, вернее, снова услышал слова отца: «Презирай глупость, если она не добра». И теперь он ясно понял то, что только глухо и смутно чувствовал, когда был маленьким мальчиком. Он понял, что отец его уже тогда раскусил этих двоих, сидящих сейчас перед ним в креслах. Он понял, что ему удалось сохранить в детстве свой смех только потому, что с ним был отец.

Глаза Тима наполнились слезами; не от растроганности, а оттого, что он долго не сводил взгляда с тех, кто сидел напротив. Лицо мачехи расплылось; перед глазами его стояло другое лицо — лицо той, которая подарила ему его смех: лицо матери. Чёрные волосы и блестящие чёрные глаза, смуглая кожа и весёлые полукруги возле уголков губ.

Так вот почему ему так понравились портреты в палаццо Кандидо в Генуе! Это было узнавание, воспоминание. С картин итальянских художников, с каждого портрета, на него глядело лицо его матери. Это были портреты его прошлого, целых поколений его предков.