Но, пожалуй, пора идти, а то вовсе стемнеет, и Тимофей отправился на Лубяную улицу, к дому посадника.

Дом Незды стоял близ Торга, был украшен резными оконными наличниками, фигурами чудовищ, обнесен дубовым забором, из-за которого виднелись в дальнем конце двора службы для челяди, изба семейных холопов, поварня, конюшня и погреба.

Во дворе рвался с цепи взлохмаченный пес, взвиваясь, давился от хриплого лая.

Незда в подбитой соболем атласной телогрейке, наброшенной на расшитую золотом шелковую рубашку, в красных тафтяных штанах и лазоревых сапогах персидского сафьяна с единорогами, вышитыми на голенищах, сидел возле столика со сдвинутыми шахматными фигурами и сосредоточенно подтачивал длинные ногти пилкой, похожей на петушиный гребень.

Об этом Лаврушкином друге, что придет сейчас, посадник слышал уже не однажды: говорят, прибаутки составлял такие, что облетали весь город. Это он сочинил: «Дали голодной Меланье оладьи, а она бурчит – испечены неладно».

Незда весело рассмеялся:

– Ловко придумал! Такого стоит приручить.

При входе Тимофея в хоромы боярин не поднял головы, и Тимофею видны были только волосы его, обильно смазанные пахучим маслом.

Тимофей нахмурился.

– Пришел? – мягким, вкрадчивым голосом произнес посадник, и от хмурости Тимофея не осталось и следа. Он доверчиво поглядел на Незду. – Сын сказывал мне – спас ты его, да и от Мстислава слыхал тебе похвалы…

Тимофей застенчиво покраснел:

– Я, как все…

– Вот и решил помочь… – Незда спрятал пилочку, ласково посмотрел на юношу: – Пойдем!

Он поднялся и легкой, быстрой походкой пошел впереди Тимофея, ввел его в большую клеть, почти доверху забитую рукописями и книгами. У юноши от волнения захватило дух. Одним взглядом успел он отметить богатства, собранные здесь.

На полках в беспорядке стояли и лежали сочинения Плиния и Геродота, жития святых, своды законов Рима, повесть о Василии Дионисе, поучения Мономаха, хроники и лечебники.

У Незды было единственное в Новгороде такое большое собственное книгохранилище, он тратил на него огромные деньги, гордился им и при случае с удовольствием показывал гостям.

Владыка, зная о книгохранилище, был недоволен тем, что оно принадлежит не собору, но разговор о передаче хотя бы самых ценных рукописей откладывал – Незда только что возвел на Лубяной улице каменную церковь.

…Стоя посреди клети, посадник тихо и проникновенно говорил застывшему Тимофею:

– Хочу привести сие в порядок… Ты, сказывали мне, грамотен и трудолюбив. Будешь книгохранильцем? Вознаграждением не обижу…

Тимофей прижал руку к бешено заколотившемуся сердцу:

– Не ведаю, как и благодарить…

Незда согнал возникшую было насмешливую улыбку, подумал: «Увы, лицемерие – дань, которую мы платим, добродетели… Знал бы ты, как отец твой, крикун и оскорбитель, отдал богу душу, умерил бы пыл… Это я ловко придумал: город одобрит, что пригрел сироту». А вслух сказал ласково:

– Не для благодарности делаю… Дал зарок себе: и в большом и в малом – бог и правда! – Он помолчал и закончил живо: – Значит, решили. Завтра и приступай!

Как всегда, Тимофей с новой вестью поспешил к Аврааму. С кем же поделиться радостью, как не со своим учителем, что прошел большую, нелегкую жизнь?

Авраам сам о себе говорил, что у него не однажды были «рога в торгу» и что жизнь без разбора «била его мордой оземь». И впрямь не щадила она его – пережил он и перевидал столько, что на десятерых хватило бы.

Сын молотобойца, ходил в юности Авраам с ватагой на край новгородской земли, но, кроме своих отмороженных ног, ничего оттуда не принес.