Я медленно направляюсь к ней, она стоит немного в стороне от других. Опускаюсь на колени и, раздвинув половинки крышки, тяну их вверх. Картон трещит и поддается с трудом. Я осторожно засовываю руку внутрь, кладу блокнот и ручку рядом с собой, как и футболку с дырками, в которую ненадолго зарываюсь лицом. Она давно уже не пахнет Иззи. Фотография у меня в руках кажется тяжелой – такое чувство, словно она из другого мира, из далекого прошлого. Касаюсь кончиками пальцев недавно купленной белой резной рамки и прохладного гладкого стекла. Я так хорошо помню день, когда этот снимок был сделан, что почти слышу смех Иззи. Вижу ее и вижу себя – вижу ее в себе и себя в ней. Моя рука, будто сама собой, ложится на стекло над Иззи. И она исчезает. Нет, она уже много месяцев как исчезла.

Тяжело дыша, я закрываю глаза, сглатываю ком в горле и прогоняю мысли, которые вызывают так много чувств и слов. Так много всего, чему в любом случае никогда не выбраться наружу.

Внутри у меня все болит. Эта боль так сильна, что ее уже не выразить, потому что она перешла все границы. Такую боль не выпустить наружу, потому что любого крика, любых слов и любых слез будет слишком мало для нее.

Руки касается что-то мягкое, и я вздрагиваю. Мой взгляд встречается с любопытным взглядом Мо. Мо – это кот Иззи. Был. И я не могу посмеяться над иронией судьбы, состоящей в том, что он из-за трехцветного, рисунчатого окраса считается приносящим удачу. Может, она понадобилась ему самому, может, ему повезло, потому что он потерял только половину уха и немного шерсти, а в остальном с ним все в порядке.

Мяукнув, Мо усаживается рядом и начинает мурлыкать. Иногда это успокаивает меня, прогоняя из головы все, пока там не остается одна пустота, в которой эхо мурлыканья накапливается, превращаясь в мелодию. Иногда это помогает. И это «иногда» – всего лишь цветная точка на монохромном полотне. Пятнышко краски, которое вот-вот утонет в море черного и белого.

До меня доносятся шаги и скрип ступеней, давая мне время взять себя в руки прежде, чем в дверь трижды постучат, хотя она и так открыта. Я продолжаю поглаживать Мо, чувствуя, как напрягаются мышцы, как каждая клеточка моего тела хочет снова остаться в одиночестве. Потому что быть в одиночестве означает не что иное, как быть без Иззи. Вечно. Не имея возможности ничего изменить. Ничего другого не заслуживая.

В дверном проеме в нерешительности стоит отец, я вижу его краем глаза. Что тебе нужно? – проносится у меня в голове, но я ничего не говорю. Не могу.

– Тебе нравится комната? – Голос его звучит бесконечно устало и вместе с тем нарочито весело. Его выдают громкое покашливание и робкие шаги в мою сторону. Ему не хочется быть здесь. Совсем не хочется. После того, что случилось.

– Кровать почти такая же, как твоя прежняя, и в комодах у тебя теперь больше места. Мы с мамой распаковываем внизу первые коробки. Может, поможешь нам?

Я непроизвольно поднимаю глаза и, запрокинув голову, разглядываю его лицо. Он выглядит бледным, в темно-русых волосах мелькают первые седые пряди. Он стоит передо мной, засунув руки в карманы брюк, и пытается улыбнуться. Просящей, умоляющей улыбкой, хотя прекрасно знает, что это ни к чему не приведет. Я спрашиваю себя, что больнее: поражение само по себе или когда, еще делая что-то, осознаешь, что потерпишь поражение. И та ли это боль, которая знакома мне.

В это мгновение очень хочется, чтобы внутри у меня не было никаких стен и я могла бы накричать на него. На него и на весь мир. Но ничего не выйдет, потому что я не знаю, что сказать. Потому что ни одно из великого множества слов ничего не изменит. Ни одно! Ничего, кроме того, что они были сказаны и назад их не взять. Если их однажды произнесли, они продолжают звучать и никогда не затихают, ведь слова – это дети вечности.

– Может… Может, тебе лучше сперва освоиться и начать распаковывать вещи.