Дым от костра был белым, густым. Ветер носил его в разные стороны, прижимал к земле. У костра стояли с кружками в руках Гена и Маарка, пили чай, дождь мочил их.

Ну что значит – мочил? Мочил – это когда ты намокаешь и тебе становится мокро. А им, Гене с Мааркой, как будто и не было мокро. Как будто так и надо. И Гнедку с Шаманом, которые были привязаны на длинных арканах чуть пониже леска, тоже не было мокро, у них просто потемнели спины, но они так же обмахивались хвостами, фыркали, мотали головами, срывая траву, а потом пережевывали, и иногда длинные стебли глупо торчали у них изо рта. Гена хотя бы надел длинный зеленый плащ, а Маарка оставался в той же коричневой суконной куртке, в которой был вчера.

Эти мужчины и лошади – они такими родились или постепенно стали?

Пока в застегнутой палатке молились, Катя постояла у огня, взяла у Гены кружку сладкого чая.

Потом Альбина Генриховна долго разводила костер, но тот никак не разводился. Мужики с интересом смотрели.

– Альбин, у меня береста в рюкзаке. Дать? – спросила мама.

– У меня у самой есть.

– Может, их попросим развести?

Альбина Генриховна не отвечала. Ломала тонкие мокрые веточки, подсовывала под них сыреющую газету, ставила дрова шалашиком. Дождь был мелкий, но с деревьев падали крупные капли. Облака плыли почти над головой, перевала не было видно.

– Альбин?

– Хочешь, иди к их костру. Хочешь, вообще возвращайтесь, я одна пойду.

Они в тайге разводили свой, отдельный костер, отдельно готовили, отдельно ели. Все должно быть свое, чистое, христианское. Но уже становилось ясно, что своих продуктов не хватит. Брали с расчетом примерно на неделю, неделя прошла. Альбина злилась.

Время не слушалось, они вставали всегда поздно, утомленные ходьбой по горам, долго молились и готовили завтрак, долго собирали палатку, долго и медленно шли. Маме было тяжелее всех, во сне у нее сводило ноги.

– Альбина, давайте к нашему костру? А то мы точно не перевалим за сегодня.

– Аще и бесы тя начнут страшить, всё с радостью претерпи Бога ради… – глухо начала бормотать Альбина Генриховна сама себе.

– Ну, смотрите сами.

Мама сходила за берестой, и они стали разжигать вдвоем. Катя пошла на другой край лесочка уединиться. Возвращаясь, вскрикнула от неожиданности: между камнями лежал полусгнивший остов оленя. Облезлые клочья кожи с рыжими волосами на костях черепа, зубы на отвалившейся челюсти. Нечистый толстый хребет, из которого скрюченными когтями торчали ребра.

Потом она сидела с тарелкой каши под деревом и глядела, как Шаман выпустил огромный черно-розовый детородный орган и напружинивает его так, что шлепает себя по животу.

К полудню пошли. Опять подъем, скользкая трава, скользкие камни, иногда – осыпающиеся скользкие камни. Катя надвинула на голову капюшон, и теперь ей казалось, что сзади кто-то идет, она слышала шаги, часто оглядывалась, но видела только маму с Альбиной, как всегда отставших, за ними Гену с понурым Шаманом.

– Убежишь, и не видно тебя. Хватит бегать, иди со всеми, – в который раз раздраженно сказала мама на перекуре.

Но Катя опять шла за Мааркой: так было легче, так она меньше уставала, не видя ее и Альбину, тяжело несущих себя самих, дышащих. Она шла, окутанная запахом мокрого дыма от костра, которым пропиталась одежда, а за ней кто-то время от времени выдавал себя осторожными шагами.

Бесы, сказала бы Альбина уверенным голосом или мама не таким уверенным. Катя не верила в бесов, да и не живут тут бесы, тут им нечего делать. Разве только свои родные увязались.

Своего маленького веселого бесенка, который мог щекотать до слез, так что хохочешь и не можешь остановиться, который подстрекал не слушаться, мерить мамины туфли на высоком каблуке, прыскаться духами, разглядывать себя, трогать робкими пальцами, – этого бесенка она как будто утратила сто лет назад, этот бесенок начал чахнуть уже давно, в Москве.