Впервые я ступил на мощенные камнем мостовые Парижа в 1906 году. Я был молод и неутомим. Сейчас, наверное, все изменилось, но в то время у человека, приехавшего из Азии и едва говорившего по французски, почти не было шансов встретить на парижских улицах соотечественника. От этого становилось тоскливо и одиноко. Бродя вечерами под ясным, подсвеченным луной небом Парижа, я ощущал себя единственным человеком на Земле.

Но постепенно я стал лучше говорить по французски и привык к тому, что меня окружало. Было уже не так одиноко. А прогулки по Латинскому кварталу доставляли удовольствие.

Осень в Париже – замечательная пора. Мне нравилось, как шуршат под ногами опавшие листья, цвет которых прекрасно сочетался с серым гранитом мостовых.

В это время я открыл для себя Гюстава Моро. Помню металлическую табличку с номером «14» на доме на улице Ларошфуко . С тех пор Моро и Ван Гог стали моей духовной пищей.

Однажды осенним вечером, прогуливаясь по своему обычному маршруту, возле фонтана Медичи я повстречал Ясуэ Томигути. Погруженная в свои мысли, девушка стояла у фонтана, опершись о металлические перила. Росшие поблизости деревья уже потеряли всю листву и тянули острые ветви, напоминавшие кровеносные сосуды старика, к свинцово белесому небу. В тот день как то сразу похолодало, и было видно, что она, иностранка, чувствует себя в чужой стране очень неуютно.

Увидев девушку, которая могла оказаться моей соотечественницей, я шагнул к ней. Судя по робкому виду, японка. А может, из Китая?

Я уловил симпатию во взгляде девушки и обратился к ней на французском: «Похоже, зима началась». В Японии не принято так заговаривать с незнакомыми людьми, но когда говоришь на чужом языке, это придает смелости. Однако мой прием не сработал. Девушка с подавленным видом покачала головой и отвернулась, явно намереваясь уйти. Тогда я окликнул ее по японски: «Кими ва Нихондзин дэс ка?»  Она обернулась, на лице ее рисовалось облегчение. Мы поняли, что полюбили друг друга с первого взгляда.

С наступлением зимы у фонтана собирались торговцы каштанами. То там, то тут слышались их призывные голоса: “Chaud, chaud, marrons chauds!”  Мы стали встречаться каждый день, два одиночества, заброшенные на чужбину, объедались каштанами.

Мы с Ясуэ родились в один год. Мой день рождения – в январе, ее – в конце ноября, то есть я почти на год старше. Она была из состоятельной семьи и приехала учиться живописи. Семья могла позволить себе ее причуды.

Мы вернулись в Японию вместе, когда мне исполнилось двадцать два года, а Ясуэ – двадцать один. Спустя несколько лет в Европе разразилась большая война – Первая мировая.

Мы продолжали встречаться в Токио, и я уже собирался сделать ей предложение, но здесь все пошло совсем не так, как в Париже, где мы были предоставлены сами себе. Ясуэ закружилась в компании друзей и знакомых. Угнаться за ней я не мог, и мы расстались, на какое то время потеряли друг друга из вида. Потом до меня дошли слухи, что она вышла замуж.

В двадцать шесть я женился на Таэ. Она работала в магазине кимоно рядом с муниципальным колледжем (сейчас там Токийский муниципальный университет). Меня с ней в полушутку полусерьез познакомил Ёсио. О серьезных отношениях я не думал, но как раз в тот год у меня умерла мать, мне было очень тяжело, и я решил жениться. Все равно на ком. К тому времени я уже получил наследство – родительский дом и землю – и был выгодной партией для Таэ.

По иронии судьбы не прошло и пары месяцев после нашей женитьбы, как я вдруг столкнулся на Гиндзе с Ясуэ. Она вела за руку ребенка. Ясуэ рассказала, что разошлась с мужем и держит на Гиндзе кафе галерею. «Догадайся, как я ее назвала? Помнишь наше место?» – «Медичи?» – догадался я. – «Точно».

Я передал в галерею Ясуэ все свои картины, однако их почти не покупали.