— В любом возрасте человек или надеется на будущее, или использует настоящее, или пытается восстановить прошлое.

— Рита, скорее всего, пыталась восстановить прошлое, особых надежд на будущее у нее не было.

— Странное совпадение, — усмехнулась Вероника. — Я тоже хочу восстановить прошлое…

— Прошлое?

— Я приехала к тебе, Саша. Совсем. Понимаешь? Совсем… Почему ты молчишь?

— Я? Что ж… очень хорошо. Я рад.

— Ты в своем репертуаре, Саша. Что меня всегда бесило в тебе, так это твое олимпийское спокойствие.

— Возможно. Но, по-моему, это спокойствие только кажущееся. Ты не замечала?

— Мне от этого не легче.

Они замолчали. Второв криво улыбнулся и покачал головой:

— Ну вот, произошло то, о чем я мечтал, а… кругом тишина, покой.

— Ты хотел фанфар и грома аплодисментов?

— Нет, но все же что-то должно было измениться. А ничего не изменилось…

— Ты просто устал. И я очень устала. Очень. Точно прожила тысячу лет.

— Пойдем домой, Вера?

— Да, поедем. И поскорее.

Рано утром дверь в спальню приоткрылась.

«Опять я не узнал насчет нового лекарства от подагры, сколько уже собираюсь», — с досадой подумал Второв, глядя на руки матери.

— К вам можно?.. Сашенька, только что звонили из института, просили срочно приехать. У них какая-то авария.

— Авария? Из какого института? Подмосковного?

— Ну, где ты работаешь.

— Я теперь работаю в двух. Кто звонил? Филипп?

— Нет. Алексей Кузьмич. Второв торопливо одевался.

— Плохой мне сон сегодня приснился, — сказала мать.

Третий день

Корпус «В» рухнул под утро. Это случилось в тихий предрассветный час, когда улица крепко спала и на асфальте лежали влажные ночные тени. Где-то высоко вверху начинал розоветь синий воздух. Но теплый свет еще не достиг верхних этажей. Десятиэтажное здание Главного корпуса Института новейшей бионики, выстроенное совсем недавно, слепо глядело на пустынную улицу. За ним, в глубине двора, под липами, ютились маленькие трехэтажные домики, отведенные для специальных исследований.

В ночь катастрофы в корпусе «В» дежурил вахтер Потехин. Он крепко спал в вестибюле на широкой дубовой скамейке, подложив под голову телогрейку. Спать, конечно, не полагалось, но начальство было далеко, и старик отводил душу. Он сладко похрапывал, приоткрыв рот. Под самое утро сладостные видения были нарушены странным шумом. Где-то плескалось море, катились большие медлительные валы, и галька, подхваченная волной, с хрустом терлась о песок. Вначале это было как сон, но затем шум стал неприлично громким для сна. Море исчезло, пропали волны. Вместо них в уши вахтера проникло шипенье и свист, словно в храм науки ворвались буйные ветры ревущих сороковых широт. Испуганный старик вскочил со своего неуютного ложа.

Сначала, как это всегда бывает, он ничего не мог сообразить. Первое, что его поразило, было странное движение на полу. Паркет вестибюля гнулся и корячился, словно в припадке буйной эпилепсии. Несколько половиц выскочило, обнажив засмоленное подполье. Стены вестибюля ходили ходуном и выгибались. Казалось, вот-вот помещение рухнет. Потехин стрелой вылетел во двор.

— Ах, мать моя, кажись, светопреставление! — шептал он, путая это давно предсказанное отцами церкви событие с обыденным землетрясением.