— Вы думаете, там истина? Там ослепление, ужас и тьма.

— Но ведь была же минута, может быть, секунда, граница между светом и тьмою, которую он посмел переступить.

— Как теперь выражаются, пограничная ситуация. Посмел переступить и наказать.

— Вот оно — своеволие! То есть свобода только для себя, самоутверждение за счет других. Если не мне, так и никому — лучше смерть!

Зазвонил телефон. Художник поднялся, подошел, взял трубку.

— Алло!.. Алло!.. Не слышно, перезвоните! — Вернулся, сел, как прежде, в кресло, пробормотал: — Напрасно отказались от ловушки, сейчас бы не гадали, а знали.

— И частенько вам вот так звонят и молчат?

Он вопросительно взглянул на меня.

— Вы думаете… Да нет, наверняка что-то на линии не сработало. Нашим общим друзьям известно, что я живу сейчас на даче. Может, чайку или кофе? Что хотите?

— Если можно, чаю.

— Я сюда принесу. А вы пока входите в атмосферу, осваивайтесь.

Дмитрий Алексеевич вышел. Я задумался, пытаясь определить причины неутихающей тревоги: нервы никуда, телефонный звонок чуть не вывел из равновесия. А тогда за окном, может быть, шел снег, они сидели в том углу, где сейчас пустой мольберт: Любовь Андреевна и две дочки. Чувствовала ли она, что ее девочек, ее красавиц, окружает опасность? Уверен, что да. Наверное, она знала, что недолго ей уже заботиться и любоваться на них. «Память будет дочкам» — «Любовь вечерняя». Белые одежды, золотая сеть. Анюта в голубом (зеленое в предгрозовой зелени! Боже мой! Что она скрывает? Что связывает ее с убийцей? Жалость?.. Ладно, это потом). Маруся в той самой пунцовой шали, в которой она играла Наташу Ростову и которая истлевает теперь где-нибудь в сырой земле. Трое мужчин — художник за мольбертом, актер и математик. Сидели, должно быть, в креслах, курили, наблюдали. Среди них кто-то… неправдоподобно живой паучок в белых бутонах. Юный Вертер подарил Наташе Ростовой белый букет, она поцеловала его. Все это он от меня скрыл. А позже, осенью, вдруг увидел портрет. «Я вообще на него не смотрел. Там Маруся в чем-то красном… неприятно». Спортивного Петю, взлетающего по ржавой лестнице, представить…

— А вот и чай!

Дмитрий Алексеевич возник с чайником и фарфоровым чайничком, взял с полки чашки, сахар и мед. Душистый парок поплыл по комнате, и вновь зазвонил телефон. Художник поднял трубку, повторилось давешнее.

— Однако действует на нервы, Дмитрий Алексеевич! Проверю-ка я, что там поделывают наши клиенты.

Бориса и Пети дома не было. Актер откликнулся:

— Иван Арсеньевич! Вы опять в Москве?

— Мы с Дмитрием Алексеевичем у него в мастерской.

— Это очень кстати. Я хочу забрать своего «Паучка». Боюсь, он следующая жертва.

Я передал трубку художнику со словами «Пусть приедет», он послушал и сказал сухо:

— Приезжай и забирай. Мне твой «Паучок» надоел… Да и Ника надоел, — проворчал он, усаживаясь. — Сумели вы, Иван Арсеньевич, заразить меня подозрениями.

Час спустя актер появился; тихая, доверчивая атмосфера сразу изменилась: шум, блеск, «ужимки и прыжки». Я был настроен недоброжелательно.

— Иван Арсеньевич, — сказал Ника, принимаясь за чай, — вам ни о чем не говорит такое название — «царские кудри»?

— Цветок?

— Совершенно верно. Наши отечественные полевые лилии. Испокон веков, оказывается, процветали в средней полосе. Возможно, в каком-нибудь потаенном месте еще остались. Цветы крупные, на длинных стеблях, метра полтора высотой.