Тут молния сверкнула такая, что не описать, и все загрохотало, затряслось, затрещало, чуть дом не обвалился. Я кинулась в трубу. Там было мокро, грязно, душно — нет, приличной кошке такая смерть не подходит! Я вообще не хотела умирать; я хотела домой!

Домой, домой, домой! Я висела в темной трубе и просто жить не могла без Мэри Руа. Я видела каждый уголок нашего дома, и кухню, и мое кресло, и белую скатерть, и плед на нашей кровати, а главное — круглое, курносое личико, рыжие волосы и чистый фартук.

Верьте или не верьте, я так ясно почувствовала запах Мэри Руа, словно сидела у нее на руках — запах глаженого белья, теплой фланели, шелковых лент, мыла, варенья, зубной пасты, мягких волос. И такая любовь переполнила меня, что я рванулась вверх по трубе, под самые молнии.

Кто как, а я дождя не терплю. Я спрыгнула и села под густым деревом. Мне захотелось умыться-я кошка чистоплотная; и я начала с лапок. Сперва моем лапку спереди, потом сзади, потом — щеки, голову, за ушами…

«Томасина, иди домой!»

Кто это сказал? Я сама? Теперь — бока, потом…

«Иди домой, Томасина!»

«Как это? В такую грозу? Да я и дороги не знаю!»

«Что тебе гроза? Ты и так вся мокрая. Неужели ты снова забыла запах Мэри Руа? Иди, глупая ты кошка!»

«Я не забыла! И молоко помню, и овсянку, и соленые слезы на розовых щеках. Я где-то пропадала очень долго… Я хочу домой… я…»

Смотрите, да это я сама с собой говорю! Кому ж еще? Я перестала мыться. Гром гремел немного подальше.

«Иди домой! Иди домой, Томасина!»

«Боюсь…»

«Иди».

Я вылезла из-под веток, и дождь брызнул мне в лицо. «Что ж, — рассудила я. — Он меня и вымоет». Мы вообще склонны к философии. Я наставила усики, проверяя, могу ли определить дорогу. Оказалось, могу.

Если бы я знала, как тяжел путь, как мокра земля, как холоден дождь, как буен ветер, я бы, наверное, не пошла. Или пошла бы все равно?

Я то бежала, то почти ползла — и лесом, и мостом, и улицами. Где-то я лежала под забором, снова не зная, сон это или явь, потом шла дальше. од забором я, наверное, и впрямь уснула ненадолго, потому что мне почудилось, будто я — не я, и сижу почему-то на золотом троне, на пуховых пурпурных подушках, а на шее у меня золотое ожерелье или, если хотите, ошейник. Справа и слева от трона какие-то жаровни, от них идет довольно приятный дым. Что-то зазвенело, вбежали красивые девушки в белых платьях. Они пели и размахивали пальмовыми ветками. У моего трона они упали ничком. В дверях показался мужчина в темной одежде. Волосы его и борода были рыжие, как пламя, глаза — холодные как лед.

Но, подойдя ко мне, он опустился на колени и стал другим, добрым. Он положил предо мной золотую мышку с рубиновыми глазами. «Помоги мне! — сказал он. — Пожалуйста, помоги!..»

Зазвенели кимвалы, загремел гром. Я лежала, дрожа, под забором. Небо стало багровым, дождь ревел, голос внутри меня самой повторял: «Иди домой, Томасина. Иди к Мэри Руа… иди… иди!..»

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

32

Лори прошептала:

— Ты возьмешь ее на руки?

Женские слезы смешались с каплями пота на детском лице. Макдьюи склонился над дочерью и вытер ей насухо щеки и лоб.

— Нет, — ответил он. — У тебя ей лучше. Я бы хотел так умереть.

Миссис Маккензи закрыла лицо руками, спина ее тряслась. Вилли отвернулся к стене.

Гроза гремела и сверкала. Грохот сменялся страшной тишиной, когда один лишь дождь стучался в окна. В одну из таких минут четыре раза пробили башенные часы.