|
Воображение у нее всегда было живое, Олеся даже стала опасаться, что, увлекшись и поверив в «свою» историю, отойдет от фактов и пойдет по ложному пути. И все же не могла избежать искушения в отдельный файл заносить то, что рисовало воображение. Основываясь, конечно, на фактах. И так у нее выходила своя история, наполненная деталями.
1912 год. Поместье Соловьево – Отец, вы звали? Дарья робко переступила порог погруженной в полумрак комнаты и замерла в ожидании ответа. Спальня в очередной раз показалась ей чужой из-за задернутых тяжелых портьер, не пропускающих солнечного света, и тяжелого запаха болезни – микстур, пота, несвежего белья. – Да. Проходи, доченька, – ответил ей больной сухим и безжизненным, словно треск сучьев, голосом. Но вначале Дарья услышала, как заскрипели под тяжестью его тела пружины, как вырвался из груди то ли стон, то ли хрип, перешедший в короткий кашель. И девушке на ум невольно пришло сравнение со старыми напольными часами, стоявшими когда-то в столовой: те тоже, прежде чем пробить нужный час, скрипели пружинами, хрипели, затем разряжались отрывистыми, будто покашливания, звуками, которые наконец-то сменял бой. Часы, безнадежно сломавшиеся, уже давно куда-то увезли, и судьбу их Дарья не знала. Но помнила, что перед тем, как окончательно стать, часы будто сошли с ума: стрелки завертелись в бешеном темпе, хрипы и стоны, перемежающиеся боем, раздавались каждую четверть часа. А затем часы вздрогнули несколько раз, будто в агонии, завибрировали всем корпусом в потугах разразиться боем, но только лишь тихо скрипнули и навсегда замолчали. Дарья подошла к темнеющей в сумраке кровати, напоминающей остов небольшой парусной лодки, только со сломанной мачтой и убранным парусом. Многое она бы отдала за то, чтобы отец вновь встал с постели, прошелся по дому знакомым твердым шагом, поскрипывая половицами, за шуршание свежей газеты в его руках во время утреннего чаепития. Тот, кто лежал на кровати, совсем не походил на ее сильного и крепкого родителя. Очертания тела, вырисовывающиеся под скомканным покрывалом, принадлежали высохшему старику, но никак не мужчине, пусть уже и находящемуся на пороге старения, но еще не вступившему в его активную фазу. Дарья молча придвинула стоявший у стены стул к постели и присела на краешек, смиренно сложив ладони на коленях. Отец ослабел настолько, что лишь слегка смог повернуть к ней голову. – Доченька, послушай… Времени мне осталось мало… – начал он и вновь зашелся натужным кашлем. Белая, будто испачканная в муке рука метнулась к горлу, но на полпути бессильно упала опять на постель. – Платок… Дай платок, – прорвался сквозь кашель сип. Дарья поспешно поднесла к губам отца белоснежный платок, выхваченный из кармана. После того как приступ оборвался, девушка нежно обтерла губы больного чистым, не испачканным кровавыми пятнами уголком, а затем намочила в серебряном тазу, стоявшем у окна на маленьком столике, полотенце и положила на пылающий лоб отца. – Спасибо, милая… Послушай меня. Не доживу до утра… Страшно мне тебя оставлять одну. Времена, чувствую, грядут смутные. – Отец… – Не перебивай, – попросил умирающий, и в его слабом голосе прорезались знакомые твердые нотки, которыми в бывалые времена он отдавал указания дворовым и кучеру. |
