Но когда мы наконец добрались до Паддингтона, выяснилось, что все поезда в этот день запаздывают, так же как и уличный транспорт, и нам пришлось ждать еще с полчаса, пока не дали сигнал, что бристольский поезд — на этом поезде я должна была доехать до Мейденхеда, а там пересесть на другой — наконец подан. Мы стояли под тикающими часами, переминались с ноги на ногу и дули на окоченевшие пальцы. Над головой зажгли большие фонари, но туман проник и сюда и, смешиваясь с паром, клубился под сводами вокзала, так что проку от фонарей было мало. Стены, по смерти принца Альберта, были завешены черным, траурный креп засижен птицами. Мне вокзал показался слишком уж мрачным — совсем не то я ожидала увидеть! Ну да ладно. Вокруг сплошное мельтешение: кто-то кого-то ждал, кто-то встречал, люди чертыхались, проталкивались вперед — под ноги нам то и дело кидались то малые детки, то собачки.

— Фу ты черт! — ругнулся Джентльмен: ему чуть не отдавило ногу кресло на колесиках.

Он наклонился, отер грязь с сапога, потом выпрямился и закурил сигарету. Закашлялся. Воротник его был высоко поднят, поля шляпы низко свисали. Глаза у него сегодня были какие-то тусклые, словно запачканы желтком. Да, сейчас он меньше всего походил на мужчину, от которого девицы сходят с ума.

Он снова кашлянул.

— К черту дешевый табак, — сказал он, обирая с языка сухую былинку. Потом перехватил мой взгляд и попытался улыбнуться: — К черту нищую жизнь во всех ее проявлениях — да, Сьюки? Для нас с тобой она очень скоро кончится, правда?

Я отвернулась и ничего не ответила. Еще вчера я чуть не до утра вальсировала с ним в кухне, теперь же, вдали от Лэнт-стрит, от миссис Саксби и мистера Иббза, среди этой гомонящей толпы, этот человек вдруг показался мне совсем чужим, и мне стало неловко. Я подумала: «Вы мне — никто». И вновь еле удержалась, чтобы не попроситься домой, но я понимала, что, если еще раз заговорю об этом, он еще, чего доброго, разозлится, так что промолчала.

Он докурил одну сигарету и зажег другую. Потом пошел по нужде, и я чуть позже пошла тоже. Подбирая юбки, я услышала свисток, и, когда вернулась, оказалось, что посадку уже объявили и половина людей кинулись сломя голову к только что поданному поезду. Мы поспешили вместе с толпой. Джентльмен подвел меня к вагону второго класса, потом передал мой сундук человеку, размещавшему багаж на крыше вагона. Я села рядом с женщиной, на руках у нее был ребенок, и лицо у нее было измученное, напротив нее сидели два коренастых фермера — сразу видно, деревенщина. Мне показалось, она мне обрадовалась, ведь я была так одета, что по виду — ха-ха! — ни за что не подумаешь, что это всего-навсего вороватая девчонка из Боро. Следом за мной вошли мальчишка и его старичок родитель, они несли клетку с канарейкой. Мальчик сел рядом с деревенскими мужиками. Папаша его сел рядом со мной. Вагон качнулся и заскрипел, и все мы, запрокинув голову, смотрели, как с потолка, где ворочали тяжелые тюки и другой багаж, на нас сыплется пыль вперемешку с ошметками лакировки.

В следующую минуту дверь рывком распахнули и захлопнули. За всей этой предотъездной суетой я чуть не забыла про Джентльмена. Подсадив меня в вагон, он отвлекся, видать, и завязал беседу с проводником. Теперь же подошел к открытому окну и сказал:

— Я боюсь, ты приедешь поздно, Сью. Но, думаю, кучер в Марлоу тебя дождется. Уверен, что дождется. Надо надеяться.

Я сразу поняла, что нет, не дождется, и мне вдруг стало жаль себя и захотелось плакать. И выпалила вдруг:

— Поедете со мной? Проводите меня до дома?

Но разве он мог? Он покачал головой и виновато скривился. Два мужичка, женщина, мальчик и старичок папаша смотрели на нас — удивлялись, наверно, о каком доме идет речь и вообще, с чего это мужчина в модной широкополой шляпе, да еще с таким голосом, завел разговор с такой девушкой, как я.