Эрленд снова заскочил в помещение магазина. Подмастерье сидит как пришибленный. Черт побери.

— Отлично. Ну, я пошел.

— Однажды ютландец-храбрец трёндера взял на прицел. Трёндер в ютландца плюнуть успел, тут и настал ютландцу конец. Слышал?

— Трёндер? Это еще что?

— Я бы тебе показал, если бы не моя моногамность и аллергия на презервативы. Счастливого Рождества, дорогуша. Надеюсь, ты получишь то, чего искренне желаешь. Откуда-нибудь сзади.

Парень натянул джемпер. Когда из горловины появилась голова с прилипшими от статического электричества волосами, он сказал:

— Не надо вставлять мне такие старые шпильки. Я могу заплесневеть.

Эрленд захохотал:

— Вы видели! Видали! В нем все-таки что-то есть! Надо это холить и лелеять! Пока не заплесневел. Преждевременно.

— Это еще что за херня?

— Что за херня? Желаю тебе счастливого Рождества! И обалденно хорошего Нового года!

Лето прекрасно. В лете есть какая-то удивительная легкость, кожа смягчается, роса на стекле, смех голубыми ночами, потные подмышки, голые пальцы ног в сандалиях, запах водорослей, напоминающий о влажном раздолье. И весна прекрасна. Весна, когда все вот-вот проклюнется, раскроется, начнется заново, в этот раз по-другому, может быть, даже впервые, откуда ему знать, надежда ведь умирает последней. И осень. Почти лучшее время года. Резкий воздух, цветная листва на пригорке, красивая настолько, что кажется вырезанной вручную, горячий шоколад со взбитыми сливками, высокое небо, предвкушение. Но лучше всего зима. А посреди зимы — Рождество, на самом первом месте, переливается всеми красками.

Он пошел домой, спрятав руки в карманы своей дубленки, вдоль украшенных к Рождеству улиц; деревья усыпаны гирляндами, как в диснеевских мультиках, над головой черное небо, расцвеченное звездами, бледнеющими на фоне искусственных. Пешеходная улица была наводнена людьми. На лицах отпечаталось Рождество. Конечно, они отражали и усталость, и стресс, но в первую очередь красоту и потаенную радость. В шкафах прятались сюрпризы, тщательно, на манер ритуалов, планировались обеды, украшения, развлечения и излишества. Для него Рождество было самой сердцевиной года, из которой все остальные события расходились в разные стороны, снова сходясь на Ивана Купалу.

Ноги промокли, но это не страшно. Он хотел залезть в джакузи, поставить бокал шампанского на край, сразу, как только войдет в квартиру и закроет за собой дверь — ему казалось, у них осталось еще четыре-пять бутылок. Мимо проехал запряженный лошадьми экипаж, везя наряженных Санта-Клаусами детишек, они сидели очень торжественно и держали в руках факелы. Что-то должно произойти, что-то всегда происходит в Копенгагене, повсюду, одновременно, и никто об этом не знает, да и узнать невозможно, город вмещает в тысячу раз больше, чем доступно простому пониманию. Отсюда он никогда не уедет, никогда, Копенгаген стал его домом, королевский город, город принадлежал королям, ему и Крюмме. Он глубоко вдохнул, почувствовав холод на вкус, открыл глаза навстречу огням и движению и вдруг возбудился. Завтра он будет печь хлеб на праздник, ведь Рождество уже через три дня. Черный ржаной хлеб он заворачивал в полиэтилен и клал в морозилку, чтобы потом нарезать тонкими, влажными ломтиками и подавать его ночью с селедкой. И еще он хотел приготовить тесто для корзиночек с яблоками, чтобы только положить начинку и испечь прямо перед приходом гостей. Крюмме наверняка уже купил елку, она будет стоять на террасе, украшенная сотней лампочек и рождественскими корзинками, золотыми с красным, полными искусственного снега — особенно если на улице будет дождь. А наверху огромная звезда. На той елке, что внутри квартиры, они зажгут свечи.