— Возьми себя в руки.

— Я взял себя в руки. Смотри! Вот, я беру себя в руки. Я уже перестал горевать по моей матери. Фьють! Как все быстро прошло.

— Так ты не едешь? Твой брат хотел, чтобы ты поехал. Иначе бы он не позвонил.

— Да ты знаешь, почему он звонил? Я по пьяни отправил ему дурацкую открытку пять лет назад.

— Правда?

— Да. Нашел открытку с голыми бабами, танцующими вокруг открытого гроба аятоллы Хомейни.

— И почему ты ее отправил? Он что, помешан на политике?

— У него свое похоронное бюро.

— Похоже, ты поступил не очень умно.

— Возможно.

— Так значит, ты не едешь? К смертному одру собственной матери?

— Не говори так. А что, по-твоему, мне надо сделать?

— Здесь не может быть по-моему, Эрленд. Это же…

— В тех краях ценность человека определяется количеством людей, пришедших на похороны. Забитая до отказа церковь означает, что человека очень любили. Если я не приеду, меня все равно заметят…

— Положим, ее еще не хоронят. Или… счет идет на часы?

— Понятия не имею. Но если я полечу самолетом и сразу же вернусь назад, им будет о чем посудачить. Что даже я приехал. И потом, она в больнице. Так что мне не придется ехать к ним домой.

— Ничего не понимаю, родной. Как это связано? Чего ты хочешь? Оказывается, мы о многом не говорили…

— Да тут не о чем говорить! Ешь! Я испек хлеб! Скоро Рождество! У нас завтра большой рождественский прием! И, конечно, я никуда не полечу. Позвоню и узнаю, как она. Сегодня. Завтра. Сегодня начну готовить стол. А теперь поезжай на работу.

Значит, не случайно так вышло с единорогом. Это был знак. Очевидный знак. И это тревожное предчувствие сегодня ночью… Не бывает ничего случайного. Теперь надо как-то справиться с ситуацией, постараться устоять, и зачем только Маргидо ему позвонил? Как глупо, должен же он понимать, что новости от матери вовсе не заставят его немедленно бросить все дела и сорваться в Трондхейм, теперь-то, через двадцать лет. Наверняка позвонил его усовестить. Религиозный кретин, чего ему надо? Он только и может, что надеяться на Господа Бога, Иисуса Христа и Святой Дух и искать в этом успокоения.

У нее инсульт. Удар. Странное слово. Ее просто-напросто ударило. В голову. Не может говорить, сказал Маргидо, только лежит. Офф-лайн. Восемьдесят лет ей исполнилось. Восьмидесятилетняя старуха лежит в Региональной больнице в Трондхейме и она — его мать.

Кстати, больница теперь называется Больница святого Улава, как сообщил Маргидо. Местные жители совсем с катушек съехали, пытаясь превратить свой поселок городского типа в древний средневековый город. Маргидо спросил, не хочет ли он приехать и повидать ее в последний раз. В последний раз, как же! И кто здесь устраивает трагедию? Не он, точно. Уезжая, он видел только ее спину. Она стояла перед кухонным столом и возилась с каким-то супом, переливала его в пакеты из-под молока, чтобы потом убрать в морозилку. Она даже не обернулась, чтобы попрощаться! Злилась, что он уезжает, а останься он, тоже бы злилась. Младший сын на хуторе Несхов — педик, фу-фу-фу, какой позор! Только дедушка его привечал. Дедушка Таллак, лучший на свете дедушка, брал его с собой в море, учил ловить лосося. Но после смерти дедушки смысла оставаться больше не было. И когда он сказал, что хочет переехать в город, пойти в техникум изучать прикладное искусство, все двери разом закрылись. Мать впала в истерику, кричала, что пусть он не такой, как все, но вовсе необязательно получать еще и соответствующее образование и окончательно заклеймить семью позором. И выбор его упростился. Раз Трондхейм был настолько близко, что слухи оттуда влияли на доброе имя семейства, пришлось отправиться еще дальше.