— Он говорит, что не коммунист, — заметила мать, — но ты слышал, как он о буржуазии отзывался?

Отец беспомощно развел руками. Он был как будто смущен. Мать выпрямилась, потерла занывшую поясницу, потом спросила:

— Выходит, тебе все равно, когда тебя ругают?

— Но ведь не хотела же ты, чтобы у нас с ним дошло до ссоры. Человек возбужден, надо дать ему выговориться. Мы с его отцом всю войну вместе провоевали, не стану же я из-за пустяков ссориться с сыном.

Он остановился, чтобы отдышаться. Выражение лица у него было напряженное, взгляд жесткий. Мать не могла понять почему. Их разделял парник, прикрытый стеклами, в которых отражалось уже низко стоявшее почти багровое солнце.

— В конце концов, что такого он сказал? — заметил отец. — Ничего, абсолютно ничего плохого. Разве ты в политике что-нибудь смыслишь? Ничего не смыслишь, ну а тогда бери пример с меня — молчи и все. Мы уже не в том возрасте, чтобы о таких вещах рассуждать.

Работа была закончена. Мать еще минутку молча смотрела на мужа. Но он стоял все в той же позе, с тем же напряженным выражением лица, и она пошла к дому, куда уже вернулся Жюльен.

— Если бы наш сын был такой, я бы слушала про него, слушала и наслушаться не могла. Да, и чего бы я только не наслушалась!

Но она отошла уже достаточно далеко, и отец не мог разобрать ее слов. Когда она оглянулась, он все еще стоял на том же месте и скручивал сигаретку. Она пожала плечами и пробормотала:

— Кури, кури, видно, не накурился еще с этим чумовым. А ухаживать потом за тобой мне придется.

10

Первая пятница октября для матери тянулась бесконечно. Сын ушел на работу в шесть утра, и она не успела с ним двух слов сказать. Небо было пасмурное, всю ночь на совсем уже пожелтевший сад лил дождь.

Около десяти часов мать, полоскавшая у колонки белье, услышала, как за оградой на школьном дворе шумят ребята, у которых началась перемена. На мгновение перед ее мысленным взором предстал этот двор с гигантскими каштанами, усеянный опавшими листьями, которые столько раз собирали в кучи и столько раз вновь разбрасывали ногами школьники. Ей на миг почудилось, будто она выжимает над тазом с чистой водой не синюю рабочую блузу кондитера, а черный фартук школьника. Она даже рассердилась на себя, что думает о той поре. Попробовала отвлечься от этих мыслей, которые нет-нет да возникали в голове.

Развесив выстиранное белье, она стала помогать отцу, дергавшему свеклу. Взяла одну из корзин, которые он оставил на средней дорожке рядом с тачкой, и пошла к грядкам. Отец разогнул спину, в одной руке он держал лопатку, другую упер в бок.

— Брось, не надо, — сказал он. — Тут не так много, я и один управлюсь.

— Нет-нет, я помогу. Может опять начаться дождь.

Отец посмотрел на небо между Монтегю и дорогой в Нанси.

— Что-то не похоже, над Макорне небо немного очистилось, если дождь и будет, то к вечеру.

Но мать стояла на своем. Ей не терпелось поговорить о Жюльене, узнать побольше о фирме, где он начал работать. И она принялась подбирать свеклу, которую отец выдергивал из грядки. Она отряхивала ее от земли, затем срезала ботву и клала в другую корзину. Они молча трудились несколько минут, потом мать спросила, словно продолжая только что прерванный разговор:

— А других, кто работает у Мартенов, ты знаешь?

— Конечно, — ответил отец. — Я ведь тебе уже говорил, что хорошо знаком с мастером.

— С мастером, это само собой, а с остальными?

— Ну, знаешь, с тех пор как мы воюем, остальные успели перемениться. Теперь это или молодежь, вроде Жюльена, или старики, которые заменили мобилизованных и снова пошли на работу.