— Возможно, когда рука заживет, пальцы начнут двигаться. А может, и нет.

Там, на озере, она сняла с твоей руки браслет и промыла рану снадобьем, которое притупило боль.

Она была готова. Она ко всему всегда готова.

И как она попала туда так быстро? Прибежала? Или на метле прилетела?

Как бы то ни было, она нашла тебя на озере, и возвращаться вам пришлось вдвоем. Трудная была дорога.

— Почему ты со мной не разговариваешь?

Ее лицо так близко к твоему лицу.

— Я здесь, чтобы учить тебя, Натан. Но для этого тебе надо оставить попытки убежать.

Она так страшна, что ты просто вынужден отвернуться.

По ту сторону кухонного стола стоит гладильная доска.

Неужели она гладит? Что, интересно, свои армейские штаны, что ли?

— Натан. Посмотри на меня.

Твои глаза устремлены на утюг.

— Я же хочу помочь тебе, Натан.

Ты выхаркиваешь здоровый комок слюны, поворачиваешься и плюешься. Но она быстрее тебя, и плевок попадает ей на рубашку, а не в лицо.

Она не отвечает ударом. Это что-то новое.

— Тебе надо поесть. Я подогрею рагу.

Такого тоже раньше не было. Обычно и готовишь, и моешь посуду, и подметаешь полы ты.

Но вот гладить тебе еще не приходилось.

Она идет в кладовую. В доме нет ни холодильника, ни электричества. Только плита, которую топят дровами. Разжигать огонь и выносить золу — тоже твоя обязанность.

Пока она ходит в кладовую, ты мчишься взглянуть на утюг. Ноги едва держат тебя, но голова ясная. Достаточно ясная. Глоток воды был бы весьма кстати, но сначала надо взглянуть на утюг. Это простой кусок железа, правда, с ручкой, согнутый в форме утюга. Старинный. Тяжелый и холодный. Наверное, его надо долго греть на плите, прежде чем гладить. Сто лет пройдет. Подумать только, сидит тут в своей дыре, где на мили вокруг нет ни души, и гладит штаны и рубашки!

Когда несколько секунд спустя она возвращается, ты уже стоишь за дверью и изо всех сил обрушиваешь ей на голову утюг острым углом вниз.

Но она удивительно быстрая и сильная. Утюг лишь вскользь задевает ее по голове и врезается ей в плечо.

И вот ты уже лежишь на полу зажав уши, и последнее, что ты видишь перед тем, как отключиться, — ее ботинки.

Уловка не сработала

Она что-то говорит, но ты не понимаешь ни слова.

Ты снова сидишь за кухонным столом и потеешь; тебя бьет озноб, а из левого уха бежит струйка крови. Ухо не хочет заживать. И ты им совсем ничего не слышишь. Нос тоже имеет жалкий вид. Наверное, ты ударился им, когда упал. Он разбит, заложен сгустками крови, но продолжает кровить. И, как ухо, тоже не хочет лечиться.

Твоя рука лежит на столе: она так опухла, что пальцы отказываются двигаться.

Она сидит на стуле рядом с тобой и снова обрабатывает твое запястье снадобьем. Оно холодное. Притупляет ощущения.

Как было бы хорошо, если бы можно было так же притупить и остальные чувства. Но этого не будет. А будет вот что: она снова запрет тебя в клетке, посадит на цепь, и так будет продолжаться вечность…

Итак, уловка не сработала. И приемы не сработали. Тебе больно; больно снаружи и внутри. Тебе не хочется назад, в эту клетку, не хочется больше придумывать планы. Вообще ничего больше не хочется.

Порез на ее голове уже зажил, но под светлыми волосами виден черный бугорок запекшейся крови, и на плече тоже кровь. Она продолжает что-то говорить, шлепая толстыми губами.

Ты оглядываешь комнату. Раковина, окно, из которого виден огород и клетка, плита, гладильная доска, дверь в кладовую и снова женщина с уродливым лицом, но в безупречно отутюженных штанах и рубахе.