От таких новостей Глеб стал тихим и покорным. Не спорил, не злился, все больше молчал, но приезжал домой вовремя, сам готовил ужин, смотрел на нее удивленно, будто открывал заново, как напрочь забытый континент. Под его взглядом Кате хотелось разойтись в берегах, зашуметь лесами, заголосить в тысячу голосов райских птиц. Или просто стать безразмерной, отекшей и страшно беременной. Как можно скорее.

И уж тогда встретиться с дурой этой деревенской, с сироткой проклятой, ткнуть носом в надувшийся живот и сплюнуть ей под ноги мучноватой вязкой слюной.

Но Глеб решил, что ехать нужно сегодня. Засуетился, забегал, засобирался в офис до вечера.

— Встретимся там, не дави.

— Только приезжай вовремя, не хочу там одна… с ними…

Глеб кисло поморщился.

— С какими ними, киса? Друзья наши, считай, семья, не ворчи.

Катя промолчала, вытерпела контрольный в лоб, застыла в дверях, наблюдая, как он поправляет галстук. Гибкий, поджарый, вечно немного злой. Раньше эта злость возбуждала ее сильнее холодного паркета квартиры. Теперь она стала еще одним символом слабости, даже пахло от нее сладковато, как от манго. Сразу начинало тошнить.

— Мы же сегодня скажем им?

Глеб застыл, смахнул несуществующую пылинку с пиджака.

— Как хочешь.

Щелкнул замок. И Катя пошла в душ.

Глеб.

Мало что в жизни Глеб любил больше своего кабинета. Четкие границы, отмеренные четырьмя стенами, широкое окно с видом на ухоженный сквер — приятно глазу, а шум не пропустит европакет, холодные тона, темное дерево, широкий монитор, эргономичное ведерко системного блока с надкушенным яблоком. Глеб провел ладонью по столешнице, поправил стопку подписанных бумаг, проверил, в нужных ли местах оставил пометки красным маркером, в нужных, конечно, в нужных, и откинулся на спинку кресла.

Этот момент, когда дела закончены, а в офисе стоит кристальная тишина, обычно подпитывал Глеба острой и холодной силой. Он ощущал себя хозяином не только кабинета, но и всей фирмы, всего здания, целой улицы, этого города, а главное — своей жизни. Это потом приходилось покидать удобное кресло, выходить наружу в эту пыль и гомон, толкаться в пробках, спешить домой, подгоняемый звонками Кати, стремительно набирающей вес, а с ним и право раздражаться, но не раздражать.

Только эти минуты, проведенные в тишине и удовлетворении, принадлежали ему одному. В голове становилось пусто и тихо, каждая мысль находилась на своем месте, заботы растворялись, злость проходила. Глеб вдыхал тишину и выдыхал спокойствие, а потом вставал и ехал домой, почти всесильный, зарядивший внутренний аккумулятор.

Самое важное он решал в тишине кабинета. О слиянии с конкурентом и Катей. С одним — на бумагах, с другой — на самом деле. С конкурентом вышло на удивление хорошо, с Катей — как-то никак. Из колкой красотки она превратилась в унылую и вялую бабу с ворохом придирок и тупеющих острот.

Глеб все понял за две недели у теплого океана, почти взвыл, чувствуя, как горит в паспорте свежая печать, заметался, чуть не утонул, а приехав в Москву тут же рванул к Янке — жаловаться. С ней всегда было спокойно и тепло. Не-нап-ряж-но.

Он вывалил на кухонный стол пахнущие медом и хвоей фрукты, с ходу выдал заготовленную еще в самолете байку о муках джетлага и сел на скрипучий табурет. Маленькая двушка в Бирюлево была слишком тесной для него, но в этой тесноте ему вдруг стало по-детски уютно.

— Ты, когда улыбаешься, прямо школьник сразу, — заметила Янка, подпирая кулаком щеку.