Волк, впечатывая лапы глубоко в сыпучий снег, добежал почти до своей заветной поляны – и вдруг его остановил резкий человеческий запах, вонь кислых овчин, перегорелого вина и браги, онуч, сопрелых валенок, пота, дыма – и вдруг псины… Волк сменил бег на осторожный шаг и, ступая легко, как по облаку, подобрался к зарослям кедрача, окружавшим поляну.

Рядом с пнем, в который был воткнут волчий нож, стояли Кузьма, Петруха и какой-то сторонский парень. Нелепая шавка, помесь лайки с вульгарнейшей деревенской дворнягой, брехучее недоразумение на тонких ногах, в смертном страхе перед волком жалась к ногам Петрухи, не смея даже брехнуть.

Ужас и ярость взъерошили шерсть у волка на загривке, приложили его уши и обнажили белые лезвия клыков. Здесь был чистый лес, только злая судьба могла привести сюда людей, просто-таки нечистый дух – и волку померещился не только запах, но и смешок Игната, словно он, сам-четверт, притащил деревенских балбесов на эту поляну, показал дорогу к ножу и теперь потешался. Волк зарычал одним горлом, почти неслышно, но свирепо.

Кузьма поднатужился и выдернул нож из пня. Прикосновение чужой руки к очарованной рукояти ударило волка по всем нервам острой обжигающей болью.

– Чудный ножичек, – рассмеялся Петруха. – Ишь ты, свезло тебе, Кузьма!

– Мне свезет, когда волка добудем, – рассмеялся Кузьма, рассматривая нож, вертя его так и сяк. Было видно, что близость морочной стали ему вовсе не приятна, и лишь давняя повадка нести в дом, а не из дому, мешает бросить или отдать находку. – Зима-то, чай, только началась, волки еще не голодные, не бросаются на людей-то… Игнат-то из Глызинских говорил, что черного того где-то тут видал… вот и мы поглядим, что к чему!

– Эх ты, горе-следопыт! – толкнул его в плечо сторонский. – Эвон, следы-то волчьи! Недавно туточки был, вечор, не ранее – прям отсюда в кусты сиганул. Вон лапищи-то – чай, ладонью не прикроешь…

Троица принялась рассматривать следы.

– Точно, что в кусты, – говорил Петруха, – а раньше-то откуда? По воздуху прилетел сюда, что ль? Это уж не волк выходит, а орел!

– Да затоптали вы все, олухи, – фыркал сторонский досадливо. – Собачонка эта наследала, Кузьма тож… где тут разобрать…

И тут собачонка, внезапно набравшись храбрости, дернулась вперед и заскакала перед кустами с истерическим лаем. Волк рванулся через стланик – дворняжка улетела с поляны пулей, оглашая лес визгами, будто с нее заживо драли шкуру, а ее преследователь прыгнул еще раз – на грудь Кузьме, схватив зубами его руку с ножом.

Кузьма дико завопил – и почти в тот же миг сторонский парень выстрелил сразу из обоих стволов, едва не в упор. Такой выстрел должен был уложить волка на месте, но лесная чара все же оберегла его – если не шкуру, то жизнь. Волк скульнул от дикой боли, отлетев в сторону – но тут же поднялся на ноги. У него в пасти осталась рука Кузьмы, так и сжимавшая нож, и волк держал окровавленные холодеющие пальцы мертвой хваткой, как последнюю надежду.

Кузьма упал в снег, пятная его красным, и завыл пронзительно и безумно. Петруха навел ружье, волк отчаянным усилием прыгнул в сторону и вломился в кусты. Грохнул выстрел. Волк почувствовал, как пуля содрала полосу шкуры, но эта боль была куда слабее, чем та, другая, которая стальными клыками терзала его раненый бок – и собрав остаток сил, понесся вперед, кровавя снег.

Его не догоняли. Он слышал за спиной отчаянную брань Петрухи и сторонского парня, вой и причитания Кузьмы и нервное тявканье вернувшейся к хозяину собачонки.