– Да на цыгана он с лица не похож, – возразил Влас. – Какой он цыган? Ты и то больше за цыгана сходишь…

Ямщик ухмыльнулся, и сидящие с ним за столом развеселились.

– Хо-хо, ну подкусил!

– Ишь, Прохор, чай, в уезде рыжие цыгане есть?

– А там, поди, и куры-то дойные, в уезде-то евонном!

– Цыц вы, – Прохор попытался сделать серьезный вид. – Ты, цыган рыжий, коль умеешь музыку, сыграл бы какую-никакую песенку, а то эта голь пропойная до утра станет зубы-то скалить…

Егорка отодвинул в сторону чашку и открыл футляр.

Все, кто случился рядом, невольно в него заглянули. Футляр снаружи выглядел неказисто, смотреть не на что, но изнутри оказался выстлан бархатом в цвет молодой травы, и таким же, как молодая травка шелковистым. Скрипка, золотистая, чуть не прозрачная, словно капелька сосновой смолы на солнце, такая хрупкая, что до нее и дотронуться казалось страшно, лежала на этом зеленом чудной какой-то драгоценностью.

Но когда Егорка взял ее в руки, мужики увидали, что руки его – скрипке под стать. Руки не деревенские, пальцы тонкие, длинные и белые, а скрипка в них, отчего-то, как их собственная часть, будто из них и растет, но не то диво…

Диво началось, когда смычок коснулся струн. Если поначалу любопытствовали немногие – те, кто разговаривал, да те, кто поближе сидел – то чуть погодя все, кто оказался в тот вечер в трактире, перестали есть, пить, перестали переговариваться, забыли обо всем, забыли о себе, слушали…

Морок лесной, колдовская марь, шелест ветвей в ясный день, под свежим ветром, с птичьим пересвистом, с солнечными пятнами, с запахом кедровым, можжевеловым, болотным… медленная река, как живое серебро, как текучая ртуть, и в ней облака, медленные, как шаги во сне, и морок речной, теплый сон, красота неописанная, живого, живая – душу тянет, обнимает, берет в себя… а из каждой души прорастают свои сны, как небывалые цветы – жарче пламени, медленные, сладкие…

Продлилось это наваждение только несколько минут. Опомнились в неожиданной тишине.

– Гоже как, – пробормотал Прохор с мечтательной улыбкой. – Ишь ты, песня-то и вовсе незнакомая, а гоже… На голос-то как? Как поют-то ее?

– А не знаю еще, – ответил Егор безмятежно. – Какие слова сложишь, такие, чай, и петь станут.

От слов чара развеялась; все заговорили, зазвенели посудой. Устин Силыч самолично пришел к столу, за которым сидел Егорка и принес мисочку с морошковым вареньем.

– Вы, господин хороший, надолго ль останетесь? – спросил он, сладко улыбаясь. – Чай, лестно было бы еще послушать, сударь мой, и взял бы я недорого с вашей милости…

Егорка легко рассмеялся.

– Да я и не тороплюсь вроде, Устин Силыч. Пожил бы, коли никто не гонит…

Молодой русый парень в косоворотке с вышитым воротом, сидевший со старателями, навеселе, но не пьяный, с живыми глазами, сказал задорно:

– А песенку-то, чай, сам сочинил? Ты, музыкант, вот что, ты вот сыграй «Погиб я, мальчишечка», это дельно.

– Душевную песню, значит? – спросил Егорка. – Про жизнь, окаянную да тошную?

Влас захохотал и хлопнул себя по колену: «О-хо-хо, поддел!» – но старатели, которые не слыхали их с Егором дорожного разговора, не поняли и потому не поддержали.

– И то! – русый парень укоризненно покосился на Власа. – Ты, чай, так только…

– Про жизнь постылую, стало быть? – повторил Егорка, посуровев лицом. – Ладно, человек добрый, будет тебе про горе да бездолье, только не мастер я словами-то сказывать.