В следующий миг они бы сцепились, если бы хохлатый не свистнул снова. На него взглянули все, даже Симка: рядом с хохлатым парнишкой стоял Егор.

– Эва! – Евсейка повернулся и упер руки в бедра. – Приблудин крестный батюшка явился!

На бледных Симкиных щеках вспыхнули красные пятна. Ребята рассмеялись, только Наумка не присоединился к общему смеху, сузил глаза, бросил Евсейке с отвращением:

– Срамник ты! Только и знаешь, что зазорные слова даром болтать.

– Да ну тебя, кулугур! – Евсейка делано громко рассмеялся. – У тебя дед черта тешит! Ты и в церковь-то не ходишь! По тебе только и компания, что дураки да блудники!

Наумка сжал кулаки.

– Ты… ты – мирской поганец! На тебе – антихристова печать! Я спроть тебя на кулачки когда хошь выйду!

– Руки марать не охота. Я отцу скажу, а он уряднику скажет, а урядник тебя велит в холодную посадить и выпороть. Пошли, ребята.

Евсейкина компания, хохоча и отпуская злые шуточки, двинулась прочь. Наумка тяжело вздохнул и сделал шаг в сторону. Симка поднял на Егора страдающие глаза и протянул к нему ворону.

– На что ему ворона-то? – спросил Наумка глухо, наполовину отвернувшись, изображая равнодушие взрослого мужика.

Егор осторожно принял ворону из Симкиных рук. Ворона тоже взглянула страдальчески: крыло, правда, оказалось не сломано, но ушиблено серьезно – мышцы не держали, оно бессильно висело вниз.

– Да ворона-то ему будто и ни к чему, – сказал Егор, успокаивающе улыбнувшись Симке и осматривая ушибленное место. – Он живую душу пожалел. Вот Евсейке на что ворона? Суп сварить? Подушку набить пером? Ведь ни к чему, так, забавы ради – а ей же больно, вороне. Она ж мучается. Даже если б Евсейка ее до смерти не замучил и бросил, все одно – она ж летать не может. Либо зверю б на обед попалась, либо замерзла бы – а за что, про что? За то, что Евсейке позабавиться пришла охота?

Наумка давно забыл делать равнодушный вид и слушал с настоящим вниманием. Симка прислонился спиной к забору так, будто ужасно устал. Егор сунул ворону за пазуху, подобрал горсточку снега, дождался, пока тот растает в ладони – и стер кровь с Симкиного лица.

Симка обессиленно ткнулся лбом в Егоров тулуп.

– Дядя Егор, – спросил Наумка, глядя во все глаза, – Нешто ты совсем в Бога не веруешь?

Егор улыбнулся, отрицательно мотнул головой.

– Ты, Наум, чай, дедушки Селиверста внук?

– Точно, – Наумка как будто слегка смутился, но старался не забывать, что он взрослый и самостоятельный мужик, и потому держался степенно и с достоинством. – Дедушка бает, жаль, что ты без веры пропадаешь. И мне жаль. Тебя беси заберут, а мне досадно будет. Иные-то люди, чай, друг дружку калечат, а ты тварь жалеешь – тебя бы Христос любил.

– Ты Тита сын?

– Да…

– А не желаешь ли, Наум Титыч, – сказал Егорка, улыбаясь и обнимая Симку за плечи, – чаю с молоком откушать? Хотелось бы мне тебе удружить за то, что помог моему братцу названному да вороне – божьей твари жизнь спас…

Наумка смутился так, что покраснели уши.

– Спасибо, дядя Егор, спаси тебя Христос, – сказал, опуская глаза. – Не позволяют мне заходить к мирским-то, ты прости Бога ради…

– Ничего, – сказал Егор. – Мы точно что мирские, но мы тебе все одно вроде как товарищи. Прощай пока. Пойдем посмотрим, чем вороне помочь можно… а чем – Серафиму…

И Наумка неумело улыбнулся на прощанье.

Муська ворону не одобряла.

В избе ворона отогрелась и осмелела. Расклевала хлебную корку, выпила водички из черепка и устроилась на шестке, ровно всю жизнь тут и прожила.