Краем уха Днищев слышал Юру Ковчегова, который сейчас вел речь об одном закрытом совещании, где слияние процессинговых компаний ОНЭКСИМ-банка и Мост-банка должно было получить дальнейшее развитие и привести к структурному слиянию эти банков вообще. Сближение Потанина и Гусинского означало сближение и Чубайса с Лужковым, их "примирение", а следовательно и последующую раскрутку московского мэра как потенциального первого лица в государстве. Если "Лужок" еще и договорится с Лебедем, а попутно займет кресло главы Совета Федерации - третье по рангу в стране, то ... Все акции Лужкова хорошо продуманы и просчитаны, начиная от пресловутой кепки и кончая поддержкой Лукашенко. Из него прет такая энергетика, что после 2000-х тысячного года над Кремлем может вновь засверкать лысинка. А то и раньше.

- Хитрый товарищ - добавил Ковчегов и умолк, будто потеря интерес и к Лужкову, и к разговору вообще.

- У тебя неприятности? - спросил Сергей, когда они окунулись в бассейн.

- Есть немного, - уклончиво отозвался тот. И перевел на другую тему: Ты что-нибудь слышал о Мокровце?

- Нет. Что это за птица?

- Скорее, шимпанзе. Уж больно похож, - и Юрий нырнул в воду. Больше он ничего не сказал, придержав свой "сюрприз" до конца. Когда они выходили из сауны к машинам, Ковчегов протянул Сергею фотографию.

- Вот этот Мокровец. Тот человек, которого ты ищешь, - сказал он.

- А кого я ищу?

- Понятия не имею, - пожал плечами друг и усмехнулся. - Может быть, судьбу? А у Мокровца с ней приятельские отношения. Там, на обороте, адрес, по которому его видели. Если повезет, встретишь.

Ковчегов пошел к "БМВ", окруженный четырьмя телохранителями. Видно, он действительно чувствовал себя неспокойно. Повертев в руках фотографию, Днищев направился к своему "жигуленку".

2

Шестнадцатого апреля президент Ельцин вместе с любимой дочкой полетел в Бонн к "другу Колю". В этот же день Днищев "ходил" за Мокровцом, а Киреевский размышлял об исторических взаимоотношениях Германии и России и перспективах на будущее. Перед ним лежали рукописные тетради из архива Просторова, которые он не только готовил к печати, но и лично для себя подвергал системному анализу, обращаясь к ним всякий раз, когда возникал тот или иной трудный, а то и неразрешимый вопрос. Казалось, что в многочисленных заметках и записках Геннадия Сергеевича, оставленных им в наследство, посвящены ли они прошлому России или ее будущему, хранятся ответы именно сегодняшнего дня. Просторов, например, точно подметил характерную особенность средств массовой информации - даже ссылаясь на достоверные, малоизвестные факты, и создавая тем самым видимость объективности и беспристрастности, - любым способом искажать подлинный смысл или ретушировать его навязчивым контекстом. Впрочем, это было свойственно пропаганде с давних времен, но приобрело массовое звучание именно с расцветом телевидения. При этом он ссылался на манерного популяризатора Радзинского, тихо заговаривающего с экрана зрителя то байками о Сталине, то о царской семье. Вроде бы льются исторические факты, создается эффект присутствия автора в одной комнате с Николаем II, но вот что говорит "милый Эдвард": В 1917 году последний русский царь записал в своем дневнике: "Господи, усмири Россию..." Просторов показывал Киреевскому ксерокопию этой страницы, где было рукой Императора начертано вроде бы тоже ... да не то: "Господи, умири Россию..." Совсем иной смысл, другое отношение писавшего к своему Отечеству. "Умири" - значит принеси ей мир и спокойствие. "Усмири" - почти покарай за гордыню. А гордыня-то была не у русского народа, а у тех, кто навязывал ей революцию - у всего мирового "цивилизованного" сообщества, которое и заслуживает Божьей кары.