— Славная малышка, — повторил Гарри с самодовольной гордостью.

— Она любит тебя.

— Что ж, ей не приходилось жаловаться, пока мы были вместе.

— А я люблю ее.

— Прекрасно, старина. Будь добр к ней. Она того заслуживает. Я рад. — У Лайма был такой вид, будто он устраивал все к всеобщему удовольствию. — И позаботься, чтобы она помалкивала. Хотя ничего серьезного ей не известно.

— У меня руки чешутся вышибить тебя вместе со стеклом.

— Не вышибешь, старина. Наши ссоры всегда кончались быстро. Помнишь ту жуткую, в Монако, когда мы клялись, что между нами все кончено? Я всегда доверял тебе, Ролло. Курц уговаривал меня не приходить, но я тебя знаю. Потом он советовал… ну, устроить несчастный случай. Сказал, что в таком вагончике это будет очень легко.

— Но ведь я сильнее тебя.

— А у меня пистолет. Думаешь, пулевая рана будет заметна после падения на эту землю?

Вагончик дернулся, поплыл вниз, и вскоре мухи превратились в карликов, стало видно, что это люди.

— Ну и болваны мы, Ролло, нашли о чем говорить, словно я поступил бы так с тобой — или ты со мной.

Он снова повернулся и приник лицом к стеклу. Один толчок…

— Старина, сколько ты зарабатываешь в год своими вестернами?

— Тысячу фунтов.

— Облагаемых налогом. А я тридцать тысяч чистыми. Такова жизнь. В наши дни, старина, об отдельных людях никто не думает. Раз не думают правительства, с какой стати думать нам? У русских на уме народ, пролетариат, а у меня простофили. В принципе одно и то же. У них свои пятилетние планы, у меня свои.

— Ты ведь был католиком.

— О, я и сейчас верую, старина. В бога, милосердие и во все прочее. Своими делами я не приношу вреда ничьей душе. Мертвым лучше быть мертвыми. Немного они потеряли, уйдя из этого мира, бедняги, — добавил он с неожиданным оттенком искренней жалости, когда вагончик спустился к платформе, и те, кому отводилась участь жертв, усталые, ждущие воскресных развлечений люди уставились на них. — Знаешь, я могу взять тебя в дело. Будет очень кстати. В Старом городе у меня никого не осталось.

— Кроме Кулера? И Винклера?

— Не превращайся в полицейского, старина.

Они вышли из вагончика, и Лайм снова положил руку на локоть Мартинса.

— Это шутка, я знаю, ты откажешься. Слышал в последнее время что-нибудь о Брейсере?

— Он прислал мне открытку на рождество.

— Славные то были дни, старина, славные. Здесь я должен с тобой расстаться. Мы еще увидимся… когда-нибудь. В случае чего найдешь меня через Курца.

Отойдя, он помахал рукой — у него хватило такта ее не протягивать. Казалось, все прошлое уплывает во мрак забвения. Мартинс внезапно крикнул вслед Лайму: «Гарри, не доверяй мне», — но расстояние между ними было уже таким, что эти слова нельзя было расслышать.

15

— Анна была в театре, — рассказывал Мартинс, — на утреннем спектакле. Пришлось смотреть его с начала до конца во второй раз. Это пьеса о пианисте средних лет, влюбленной девушке и понимающей — очень понимающей — жене. Играла Анна скверно — актриса она в лучшем случае посредственная. После спектакля я зашел к ней в уборную. Анна очень нервничала. Видимо, решила, что я собираюсь начать серьезные ухаживания, а ей было не до того. Я сказал, что Гарри жив, — думал, Анна обрадуется и мне будет неприятна ее радость, но она сидела перед зеркалом, не утирая слез, катившихся по гриму, и тут я пожалел, что она не радуется. Выглядела Анна ужасно, и я любил ее.