Зрелище, надо сказать, было красивым. Необычным. Нереальным. Когда с острия клинка вдруг начинают вылетать длинные огненные молнии, а потом рассыпаются на миллионы разноцветных искр, это, скажу я вам, поразительное явление. Но моему носителю оно почему-то не понравилось. Более того, "мой" айри... да, наверное, это все-таки айри... ощутимо напрягся, подобрался и отчего-то сложил крылья, из-за чего мои плечи едва не свело от напряжения.

Странно. Что это с ним? И почему в груди так тревожно стукнуло сердце? Кстати, а есть ли у айри сердце? Или я просто чувствую то, что могла бы почувствовать, если бы находилась в теле человека? Может, у него на подобные эмоции должна реагировать какая-нибудь другая часть тела? Та, которой обладают лишь создания Всевышнего?

Любопытная мысль. Надо будет потом ее обдумать. Или у Лина спросить. Вдруг что вспомнит?

- Одной души не хватает, - неожиданно огорошил меня посуровевший голос неизвестного типа, откликающегося на имя "Светлейший". А потом из амфитеатра в мою сторону обратились многие и многие пристальные, насквозь пронизывающие взгляды, от которых почему-то сделалось нехорошо не только моему протеже, но и мне самой. - Карающий, что это значит?

Мое тело свела болезненная судорога, но с губ не сорвалось ни единого звука.

- Карающий? - повторил вопрос Светлейший, и голос его изменился в весьма нехорошую сторону. Причем, в нем вдруг появились первые отзвуки приближающейся бури. И появились отчетливые признаки быстро надвигающейся грозы, виновником которой стало нарушение какого-то важного приказа.

Мое тело издало тихий прерывистый вздох.

- Последняя душа... - мой голос изломался, будто от муки. - Она не была... готовой... к переходу... она еще способна... жить и бороться...

- ...Мама! - внезапно как обухом ударило меня по голове чужое воспоминание, в котором пронзительный детский голос с силой врезается в уши и заставляет испытывать смутное, какое-то подспудное беспокойство. А то, в свою очередь, очень быстро перерастает в странную, несвойственную мне неуверенность.

Я вижу низкую лежанку с небрежно наброшенными сверху грязными простынями. Под ними - очертания неподвижного тела, уже неделю как не являющегося живым. А рядом - симпатичную пятилетнюю девочку в коротких сапожках и старом замызганном платьице, на подоле которого застыла свежая кровь.

- Мама! - повторяет она, в ужасе уставившись на дальнюю стену, как будто могла меня увидеть - оцепеневшую, растерянную и ошеломленную подобным зрелищем. - Ты пришел за моей мамой?

- Нет, - горло почему-то перехватывает болезненным спазмом, а взгляд сам собой отыскивает рядом с мертвым телом еще одно - поменьше. Прикрытое относительно свежей простыней и еще не успевшее даже остыть. - За тобой.

- Почему? А что с моей мамой?

Мои глаза стыдливо убегают от невинного круглого личика, на котором еще не успели высохнуть горькие слезы. Но ложь дается почти легко. Гораздо легче, чем в прошлые разы.

- Я... отведу тебя к ней...

- Честно?! - обрадованно замирает малышка.

Мой голос хрипнет, а руки сами собой протягиваются вперед.

- Да. Пойдем со мной. Там вам с мамой будет лучше, чем здесь...

...Устало бредущий по улице старик в который раз останавливается на середине шага и с силой разминает левую сторону груди, где уже второй день поселилась непонятная тяжесть. Вчера еще было терпимо - он смог одолеть нелегкий путь от дома до рынка и остановился по дороге всего два раза. Но сегодня что-то совсем невмоготу. Незримый камень так и давит, не да