— В эту минуту уже лилась кровь тех, кто первым встретил врага, — продолжал Клекотов, медленно снимая фуражку. — Почтим же память воинов, похороненных на этом холме, и всех советских людей, погибших в Великую Отечественную войну. Постоим молча и подумаем о матерях, которые больше никогда не увидели своих сыновей, о ваших дедах, отнятых у вас войной. Подумаем и о себе — такие ли мы, какими хотели видеть нас люди, шедшие на смерть ради нашей жизни.

Как вкопанные стояли мальчишки. Славка Мощагин чувствовал, как колотится у него сердце. Он знал, что его дед погиб на Курской дуге, но никогда раньше не, испытывал к нему такой теплоты и жалости.

Сергей Лагутин стоял впереди своего отделения, и ему было стыдно за перевязанную ногу. Люди гибли, раненые оставались в строю, а он видите ли, растянул ножку и завалился на койку в санчасти. А еще командир!

Сзади него высился Гришка Распутя. Он горбился, как в первые дни, и, нахмурясь, глядел в землю. Длинное лицо выражало недовольство собой. Казалось, он вспомнил что-то важное и теперь ругал себя за то, что умудрился забыть.

Фимка с Димкой вновь переживали тот момент, когда под их руками щелкнула мина. Наслушавшись сегодня взрывав, они, как наяву, представляли, что было бы, если бы сработал настоящий заряд.

Переживал и Вовка Самоварик. У него были свои огорчения: какие кадры упустил он! Ночная тревога, переполох, бег за факелами, взводные колонны на фоне восходящего солнца! Неужели не могли его предупредить?

А Богдану все его прошлое представлялось в эту минуту глупым, ненужным, мелким — таким, что и думать о нем не хотелось.

До тоненькой щелочки зажмурил глаза Забудкин и не мигая смотрел на солнечный околышек, появившийся из-за горизонта. Под теплыми лучами таял в низинах туман и заблестели слезы на щеках у мальчишки…

Заготовленные вчера инструменты и материалы были тайком от ребят перевезены ночью к братской могиле. После минуты молчания весь лагерь взялся за работу. Предстояло заново покрасить обелиск, восстановить на нем надписи, свежим дерном обложить большую могильную насыпь, поставить новую ограду. Большая часть мальчишек и все взрослые занялись самым трудоемким делом — резали и приносили дерн. Кому достались носилки, те разбились по парам. Капитан Дробовой и комиссар Клим тоже составили пару. Первые носилки с дерном они тащили молча, а когда двинулись с грузом во второй раз, Дробовой спросил не без иронии:

— Что скажете, товарищ комиссар?

— Хочу признаться, — начал Клим и по привычке хотел запустить пальцы в бороду — носилки закачались и чуть не опрокинулись.

— Осторожней! — бросил через плечо Дробовой.

— Виноват! — смутился Клим и, сбившись с ноги, добавил: — Дважды виноват — и сейчас, и тогда, когда был против вашего предложения.

— В ногу, в ногу надо шагать! — отозвался Дробовой и дал отсчет: — Левой, левой, левой! — Клим послушно выровнял шаг, а капитан расщедрился: — Конечно, и вы в какой-то степени подготовили этот успех.

Сам он был убежден, что наладить порядок и дисциплину удалось бы значительно раньше, если бы с самого начала взять мальчишек в ежовые рукавицы. А Клим хоть и признавал себя виноватым, хоть и чувствовал, даже видел, что боевая тревога в такое утро взволновала, подтянула, сплотила мальчишек, но все-таки не рассчитывал на их окончательное перевоплощение и не думал, что все неприятности уже позади.

Подполковник Клекотов был взволнован. Бомбежка, устроенная капитаном Дробовым, напомнила ему грозный сорок первый, когда он восемнадцатилетним парнем ушел на фронт. И он не удивился, подметив в мальчишках перемену. Так оно и должно быть. Лишь бы только не прошел этот заряд бесследно. Ведь как работают! Никаких команд не надо! Все умеют, все знают и, главное, хотят сделать получше, покрасивей.