— Ах, Боже мой! Вы родили, а я грамоте учила. Нет, ты скажи, чтоб мне перину…

— Скажу, скажу, родные! У него этих перин до десятка будет.

— Примите из лабаза разные разности! — снова слышен голос в кухне. — От купца Огузкова. Тише, тут бутыль керосину.

Все выскакивают в кухню.

— Скоро сам-то?

— Следом. Сел в пролетку и поехал в кондитерскую, — отвечает молодец.

— Ах, Боже мой! Марфа, ставь самовар! Настасья! Да что ж ты в самом деле идолом сидишь! Тащите ее! — суетятся родственники.

Мать и тетка хватают девушку за руки и тащат в другую комнату. Сваха расстегивает у ней лиф платья. Отец бросается вынимать из корзин съедобное.

— Ах, живодеры! живодеры! — вопиет в дверях кухарка. — Да ведь он двух жен-то поедом съел, живьем в гроб вколотил!

— Так что ж, что вколотил? А теперь она его вколотит. Немного уж ему жить-то осталось, — выскакивает к кухарке сваха. — Ему доктор такой куплет сказал, что как только его рассердить хорошенько, то так он, как сноп, и свалится. У него невриз в голове.

Из другой комнаты слышатся рыдания дочери и громкий возглас матери:

— Андревна, родная! Напомни ему ужо, что у отца-то шубы нет.

— Да ведь он зверь лютый! Он второй-то жене, сказывают, десятифунтовой гирей голову проломил и тысячу рублей доктору дал, чтоб тот сказал, что скоропостижно!.. — вопит кухарка.

— Ну, так что ж, что второй жене проломил! — откликается сваха. — А третьей не проломит. Да пойми ты, дура, что он на Настеньке из-за скоропалительной любви жениться хочет, и опять же чтобы сыновьям назло, а прежде на капиталах женился. Ну, убьет он ее… Какая ему польза? Ведь это третья жена будет. На четвертой жениться ему не позволят.

— Верно, Андревна, верно! — одобряет ее отец, роющийся в корзинах. — Помоги-ко мне бутылки-то раскупорить.

— Андревна! Смотри за ним, чтоб он до жениха-то не нализался! — опять доносится из другой комнаты голос матери.

Невесту буквально втащили и пихнули на диван. Декольтированное платье надето было кое-как. Она была бледна, как полотно, глядела бессмысленно, не плакала уже более, а только как-то судорожно подергивалась.

— Не послать ли к девицам Окуркиным за румянами? — говорила тетка. — Подрумянить бы ее, а то бледна очень.

— Не надо, не надо, родные! — крикнула сваха. — Он бледность любит. Бледностью-то только и прельстился. Первые-то у него жены были румяны, так теперь для перемены на бледность мода.

В это время у дома остановилась пролетка. С нее слезал седой старик.

— Приехал! Приехал! — завопил весь чиновничий дом и бросился в кухню.

Там в дверях стоял уже жених, держал в руках громаднейший бумажник, и, вынув оттуда трехрублевую бумажку, «серебрил» кухарку, суя бумажку ей в руки.

— Благодетель! — взвыла та и прилипла к руке губами.

К старику подскочил отец невесты, поцеловал его в плечо и начал стаскивать с него пальто.

— Будущий тестюшка? — спросил тот.

— Точно так-с.

— В таком разе в губы…

— Пожалуйте! Пожалуйте в комнаты! На пороге-то нехорошо! — кричали женщины.

Старик жених вошел в комнату и набожно начал креститься на образа.

Невеста лежала на диване в обмороке.