Обливаясь слезами, незадачливый влюбленный то прижимал к груди заветную книжку, то топтал ее ногами, проклиная того, кто выдумал эту обольстительную и злую сказку.

Все же у сказки есть свои законы, и там, где бессильна Любовь, ей помогает Дружба.

Ю–А был преданным другом, и план, который родился в его голове, был дерзостно смел и до гениальности прост.

На следующий день вечером верный Ю–А уложил У–И на лежанку для курения и сам сунул ему в рот толстую сигару, длиной в локоть. Вторая такая же сигара, накрошенная маленькими кусочками, хранилась в карманах У–И.

Теперь У–И, перенесенный во дворец восточного владыки, должен был улучить момент и подсыпать ему в кальян своего зелья, а Ю–А, выждав положенное время, — поднять такой трезвон при помощи «прошу повернуть!», который был бы способен пробудить и мертвого.

Да, в маленькой тощей груди Ю–А билось большое и отважное сердце! Честно говоря, я бы не хотел быть на его месте, когда из кабины для курения в лавке У–И вышел, волоча за собой потухший кальян и протирая заспанные глаза, не кто иной, как сам Гарун–аль–Рашид.

Мне неизвестны подробности этой ночи. Впрочем, важно лишь то, что, когда великий шах наконец опять уснул под утро в Лавке Сновидений с сигарой в зубах и адаптированной книжкой под боком, Ю–А деликатным и нежным звонком вызвал своего друга из небытия.

Очевидно, экспедиция удалась на славу, потому что У–И холил важный, как павлин. Он поглаживал свой животик и так плутовски глядел на Ю–А, что тот изнывал от любопытства, но в отношении всего, что произошло во дворце, У–И хранил скромное молчание, подобающее истинному мужчине.

Вскоре У–И установил в своей лавке еженедельный выходной день, посвященный экспедициям во дворец.

В эти дни Ю–А вместо него безвыходно сидел в лавке, и редкие туристы, которым приходило в голову полюбоваться ночным видом Старого Города, слышали сквозь закрытые ставни громкую перебранку, причем один из голосов изъяснялся на певучем венерианском наречии, а другой — низкий гортанный баритон — по–видимому, принадлежал землянину.

Так продолжалось около года, пока в одно прекрасное утро У–И не вернулся из экспедиции с черноглазым младенцем, которого Ю–А немедленно переправил к кормилицам на болотах.

***

Всю эту историю мне рассказал У–И, когда я прилетел в длительную командировку.

Мы сидели вечером в Лавке Сновидений. Передо мной красовалась желтая «оки–оки», которой я собирался насладиться после нашей беседы, а У–И с Ю–А воздавали должное содержимому моего портсигара. На столе стояла уже наполовину пустая бутылка, из–за которой у меня были крупные неприятности с международной таможней, и три окаменевших цветка лилии, заменяющие на Венере стаканы.

Словом, все располагало к задушевному разговору, но мне почему–то казалось, что У–И что–то скрывает. Очень странным также было равнодушие, с которым он принял мой подарок — полную адаптированную серию «Похождений Буратино». Я знал, что эти книжки еще не были в киоске Дома Дружбы.

— Ну хорошо, — сказал я, — но мне все–таки непонятно, почему ты снял звонок.

— Звонок? — У–И ловко выпустил десять колец и нанизал их на тонкую струйку дыма. — Почему я снял звонок?

— Да, почему ты снял звонок, — подтвердил я.

— Видишь ли, — взор У–И был мечтательно устремлен в потолок, — сейчас мною покупателей. Туристы. Снятся им всякие чудовища, а звонок очень громкий, вдруг он разбудит какое–нибудь страшило?

— У–И, — я вновь наполнил стаканы из пузатой бутылки, — ты меня давно знаешь, У–И?

— Давно

— Может быть, ты тогда будешь со мной вполне откровенным? Я ведь прекрасно знаю, что чудовища не курят кальяны.