— Я приведу санитаров, и вас вынесут отсюда, — сказала Таня. — А этим сейчас скажу, что у вас есть родственники, готовые вас принять.

Граф мягко взял ее за руку, удержал.

— Погодите, я хочу поделиться с вами своим открытием. Понимаете, я все время спрашивал себя: «Зачем ты не погиб вместе с Луизой? Это было бы так естественно, так нестрашно, так красиво! Но ты остался. Один, беспомощный, никчемный. Ты всегда во всем ищешь смысл, умник. Найди его и здесь». И сегодня я наконец понял. Это кара. Потому что я тоже виноват. Нет, не тоже. Я виноват больше остальных. Больше Гитлера. Что взять с бешеной собаки? А я умный, ответственный, родился с золотой ложкой во рту, все пути мне были открыты, судьба сдала мне самые лучшие свои карты. И что же? Я позволил мерзавцам, хапугам и дуракам победить себя. Отобрать у меня Германию, Европу, цивилизацию, мир! И каждый раз, после каждого поражения, я только восклицал: «Karetu mne, karetu!» Красиво заворачивался в плащ и укатывал в какое-нибудь комфортное место. Пока небо не свалилось мне на голову и не убило всё, что я любил… Нет, всё честно. Всё справедливо. Так мне и надо. Так нам, немцам, и надо… Вот она, моя карета. — Беннигсен похлопал по ручке инвалидного кресла. — На ней я и уеду. Давно пора.

Таня цапнула с тумбочки отравленный чай — на всякий случай.

— Успеете на тот свет. Может, поживете подольше — еще что-нибудь важное поймете.

— Вы милая, — улыбнулся граф. — Дайте попить.

— Не дам!

Он поморщился:

— Господь с вами! Я не собираюсь травиться этим эсэсовским пойлом. Вон там, у изголовья кровати, мой травяной настой. — И показал движением костлявого подбородка — пальцем тыкают только плебеи.

Зеленоватый напиток он выпил медленно, с наслаждением, до последней капли.

— Как хорошо… Благодарю вас, милая девочка.

— Никакая я не милая, — хмыкнула Таня. — Тетя говорит, что я злее цепного пса.

Опуская морщинистые веки, граф пробормотал:

— Вы даже не представляете себе, до чего вы милая. Вы так скрасили последний месяц моей бесконечно длинной жизни. Какое счастье выпадет тому, кого вы полюбите…

Он клевал носом, голова опускалась все ниже. Со старыми стариками такое бывает — враз обессилят и засыпают.

— Э, вы не спите! — Таня потрясла его за плечо. — Знаете что, я лучше докачу вас до лестницы и покричу оттуда санитарам. Не доверяю я эсэсманам. Вольют в вас яд насильно.

— А я уже выпил… — пролепетал граф. — Только не их гадость, а собственное зелье… Оно у меня давно приготовлено… — Язык у него заплетался. — Karetu mne, kare…tu.

И обмяк.

Таня шмыгнула носом, но не заплакала. О чем тут было плакать? Старик поступил правильно. Ему так лучше.

Ей, правда, стало хуже. Мир, и без того маленький, сжался еще плотней. Но ведь месяц назад в нем не было никакого графа, так что ситуация всего лишь восстановилась.

И вообще, давно уже усвоено: ни к кому нельзя привязываться, это привязывает. Согласился бы старик переехать к ним с тетей — и что? Связал бы по рукам и ногам.

Она погладила мертвеца по седым волосам и вышла.

Долго провозились с погрузкой медицинского оборудования, постельного белья и всякой хозяйственной требухи. Не успели. В четыре, как по часам, заныло небо, земля отозвалась ревом. Сирен не было. Их заводили, только если русские появлялись в неурочное время.

— Поехали, Бог милостив, — решила фице-оберин, глядя из-под руки вверх. — Хочется уже закончить.