— Математик, — оскалился Жора. — Сороковая школа, чистюли. Эх, гоняли мы вас, заманденышей!

— А мы ваших называли «замандюками», — засмеялся Рэм и подумал: попадись он перед войной этому вот Жорке — огреб бы по шее просто за то, что живет не с той стороны от парка Мандельштама. Тем более Рэм тогда был сопляк и хлюпик, ходил в тюбетейке и сандалиях, под мышкой всегда книга. Как такому, да не навешать?

— Гляди чего тут было: «Kreisleitung der NDSAP», — прочитал он большую вывеску, валявшуюся среди развалин. — Райком фашистской партии! И свастика.

— Ты чего, и немецкий знаешь? — Уткин шутливо погрозил кулаком. — Все-таки надо тебе, заманденыш, крякало начистить.

Рэм встал в стойку:

— Попробуй. У меня разряд по боксу.

Жора поднял руки: сдаюсь.

— Так вот же она, Бисмаркштрассе! — показал Рэм на табличку. — Это номер шесть, развалины — аптека, а следующий уже наш.

За болтовней и не заметили, как дошли.

Всё так и было. После первого стука ничего не произошло, но после второго лязгнул засов, высунулась мятая, небритая физиономия, Уткин нетерпеливо буркнул «давай-давай!», и дверь открылась.

Рэм, конечно, не ждал от подпольного заведения ничего особенного, но все-таки рассчитывал на нечто европейское. Кафе же. А увидел просто темный, сырой подвал с ящиками вместо столиков и разномастными табуретками. По углам горели керосиновые лампы. По сравнению с этим шалманом пивнушка «Централ» во Владимире, куда Рэм ходил с ребятами за компанию, была прямо коктейль-холл.

Сидели тут только военные. В этом городе Рэм штатских пока вообще не видел, только небритого дядьку, который открыл дверь, а потом, не спрашивая, вынес графин, тарелку с солеными огурцами, полкруга колбасы и хлеб. Ничего другого тут, видно, не подавали.

— Культурно, — сказал Жора, осматриваясь. — Ножи-вилки, встояка никто не пьет. И главное, второй выход имеется. Вишь, за стойкой дверь, сквозняком оттуда тянет. В случае чего есть куда отступать. — Понюхал мутную жидкость. — И первачок нормальный. Разливай, чего ты?

— Я же не пью.

— Я тоже мало. — Уткин налил себе четверть стакана. — У меня доза: три раза по полста, и стоп. Больше нельзя. Дурить начинаю. И тогда хана. Если психанул — кряк знает чего натворить могу. Я говорил, что два раза звездочки терял? Это по пьяни. Короче, уговор. Если я потянулся за четвертой, скажи: «Лычково-Винница». В Лычково я затрибуналил в сорок третьем, а в сорок четвертом в Виннице. Давай. Ну каплю-то выпей. За победу.

Старлей жадно опрокинул стакан, захрустел огурцом. Рэм тоже выпил, хотя Уткин налил ему не каплю, а почти столько же, сколько себе. Первач оказался не такой уж противный. Обжег горло, но это было, пожалуй, даже приятно.

Алкоголя Рэм не пил принципиально. В восьмом классе пришел домой пьяный, напившись с одноклассниками портвейна, и постыдно блевал в уборной. Отец дал ему понюхать нашатыря и взял честное слово никогда больше не разрушать кору головного мозга воздействием этилового спирта. К честному слову Рэм всегда относился серьезно. Дал — держи. А сейчас вдруг подумал: если война — хирургическая операция, то как же без анестезии. Отец сам анестезиолог, ему ли не знать. Ну и вообще, не выпить с фронтовым товарищем — интеллигентское пижонство.

Поэтому, когда Жора снова налил, уже поровну, даже не спорил. Тем более второй тост был такой, что невозможно не выпить.

— За то, чтоб, когда к своим вернусь, все ребята были живы. До дна! Миха — это мой зам — их наверно разболтал.