Стол на Первое мая получался у них во дворе большой, кухни присутствовали самые разные: армянская, еврейская, русская, украинская, хозяйки соревновались друг с другом – кто вкуснее приготовит.

Так что егоровские девчонки с малых лет знали, чем маца отличается от лаваша, лаваш от поддымника, а поддымник от извозчичьей лепешки. Не говоря уже о рыбных блюдах – холодном фаршмаке, карасях, залитых сметаной, и судаке, запеченном по-севански.

В каждое праздничное блюдо было вложено много любви, умения, тепла – все хозяйки имели свои кулинарные секреты. Первое мая было у них, пожалуй, самым веселым и самым громким праздником – может быть, даже громче Нового года, отмечать который власти разрешили совсем недавно – после революции он надолго был вычеркнут из списка торжественных дат.

Не успел Василий Егоров сходить пяток раз на работу и вернуться домой, чтобы отведать томленых щей, готовить которые Солоша умела мастерски, как оказалось, что время убежало вперед с оглушающей быстротой, – оно вообще неслось стремительно, – и Ленка учится уже не в третьем классе, а в шестом, крохотная же Вера, которая еще вчера пускала пузыри, разглядывая потолок в их комнате, сама готовится пойти в школу.

М-да, как все-таки стремительно несется вперед время, мчится сломя голову, так глядишь, скоро они с Солошей станут старыми, совсем старыми, и будут люди звать их только по именам и отчествам, с прибавками «бабушка» и «дедушка», как и положено звать всякого человека, достигшего преклонного возраста.

Поскольку к Солоше наведывались самые разные дамы, не только жены начальников, но и обыкновенные сретенские девчонки, которым охота было блеснуть и новым платьем, и тонким кружевным бельем, то все они шли к золотошвейке Солоше (ее, кстати, так и называли теперь на Сретенке – Золотошвейка). Солоша тщательно обмеряла их, цифры обмеров заносила в блокнотик, чтобы в следующий раз уже не суетиться около побывавших у нее заказчиц с сантиметром в руках.

Да и память у Солоши была крепкая, ни разу еще не подвела, и глазомер такой, что один раз окинет взглядом фигуру – никакие обмеры уже не будут нужны.

На Сретенке жили две самые красивые девушки, две королевы, которые любого мужика (даже если у него в петлицах краснели, отливая ярким светом, рубиновые командирские ромбы) могли запросто бросить к своим ногами и вытереть об него туфли.

Хоть и нечасто Солоша шила «партикулярные» платья, для этих девушек она сшила по паре легких, очень нарядных английских двоек, преобразивших их. Двойка, как объясняла Солоша своим заказчицам, – юбка и жакет, очень похожий на пиджак, одежда, придающая всякой даме и женственность и строгость одновременно, а также делающая иную недоразвитую, не дотянувшую до взрослого порога девчонку таинственной, загадочной, по-неземному красивой, вобравшей в себя все, что именуется романтическим изяществом. И трудно, очень трудно было разгадать такую девчонку – вот какой недоступной она становилась, если она была одета в платье, сшитое Солошей.

Москва, как и люди, живущие в ней, преобразилась, похорошела, зализала, затерла, заштукатурила раны, оставленные революцией и Гражданской войной, в городе появилось много нарядных колясок, велосипедов, да и машин стало много больше, по Сретенке они разъезжали довольно лихо, утиным кряканьем клаксонов разгоняли пешеходов, синим дымным взваром, вымахивающим из выхлопных труб, размягчали асфальт, заставляли его выбрасывать в воздух целые облака смолы, грязи, нефтяных отходов, дух этот щипал глаза, был неприятен.