15 ноября 1891 г.

Завтра, в понедельник, суд департамента Сена под председательством мэтра Робера начнет рассматривать дело об абортах, которое может растянуться на пятнадцать заседаний. На скамью подсудимых сядут пятьдесят два человека. […] Среди женщин-подсудимых — служанки, торговки, работницы, разносчицы хлеба…

«Фигаро» от 16 ноября писала:

Они занимают три ряда, некоторым не хватило места, и их посадили в ложе прессы. Одни во всем черном, но большинство надели самые нарядные туалеты. Шляпы с перьями, лентами и цветами, вышитые черным стеклярусом, переливающимся в полумраке зала заседаний. Некоторые совсем молоды, но есть и шестидесятилетние. Жеманная блондинка, называющая себя художницей-миниатюристкой, соседствует с кухаркой, чуть дальше — слуги из хорошего дома: приличный чисто выбритый муж, тощая жена в старой каракулевой шубе с хозяйкиного плеча. Что вы хотите? Они работали у буржуа, не желавших видеть у себя никаких детей… И она отправилась к Тома…

Жозеф быстро пробежал заметку из «Тан» от 18 ноября:

В урну опустили бумажки с именами тридцати шести кандидатов, из которых были выбраны двенадцать присяжных и два запасных. Ни художник Жан Беро, ни скульптор Огюст Кэн, ни адвокат Клеман Руайе, возглавляющий комитет бонапартистов, в их число не попали…

Вырезок было много. Процесс стал лакомым куском для любителей сильных ощущений, из него получился настоящий роман с продолжением в духе Эжена Сю: мрачный и сентиментальный. Жозеф взял наугад «Газетт де Трибюно» за 16-е и 17 ноября:

Заседание началось в двенадцать тридцать. Ввели обвиняемых. […] Уродливые и заурядные, все они принадлежат к одной социальной группе: большинство служанки и мелкие работницы. Есть среди подсудимых и мужчины. Г-н председатель задает им обычный вопрос, и они поочередно называют свои имена: Тома Мари Констанс, сорок шесть лет. Флури Абеляр-Севрен, тридцать один год. Дельфина Селин, привратница, пятьдесят два года. Наис Мари, приходящая домработница, тридцать восемь лет. Дюваль Мари Онорина, прислуга, двадцать два года…

Жозеф читал полный список обвиняемых, пока не споткнулся на одной фамилии. Он чертыхнулся, подвинул поближе лампу и задумался.

— Куда я задевал мое вечное перо? Мне нужна бумага, ну же, скорее!

Он склонился над столом и начал торопливо записывать…

— Трудитесь?

Жозеф вздрогнул от неожиданности и поставил кляксу. Гувье втиснулся в старое кресло.

— У меня бессонница. Сегодня двенадцать лет с тех пор, как меня бросила жена.

— Мне очень жаль, я не знал, — пролепетал Жозеф.

— О, она ведет себя как ангел с тех пор, как вышла замуж за мясника. Ненавидела беспорядок, ей хотелось иметь чистенький, аккуратный домик. Заставляла меня ходить в тапочках и все время что-то чистила и драила. Мы только и делали, что ругались. Вот, поглядите.

Гувье достал из пиджака бумажник и протянул Жозефу плохой снимок, сделанный на ярмарочном празднике. На фоне задника с заснеженными вершинами замерли по стойке «смирно» перед объективом мужчина и женщина.

— Это вы? — изумился Жозеф, которому и в голову не приходило, что у Исидора Гувье тоже была своя любовная история.

— Да, мой мальчик. Это я, собственной персоной, только на тридцать лет моложе. Удивлены? Время никого не щадит. — И он продекламировал:

— Не знал, что вы философ, мсье Гувье.

— Это сочинил мой приятель, не я. Вы нашли, что искали?

— Еще как нашел! Не знаю теперь, что и думать.

— Не паникуйте, мсье Пиньо, оцените ситуацию спокойно.