Аграфена стояла перед ним точно в тумане и плохо понимала, что он говорит. Неужели она проспала целый день?.. А старец ее пожалел… Когда она садилась в сани, он молча сунул ей большой ломоть ржаного хлеба. Она действительно страшно хотела есть и теперь повиновалась угощавшему ее Кириллу.

За день лошадь совсем отдохнула, и сани бойко полетели обратно, к могилке о. Спиридона, а от нее свернули на дорогу к Талому. Небо обложили низкие зимние облака, и опять начал падать мягкий снежок… Это было на руку беглецам. Скоро показался и Талый, то есть свежие пеньки, кучи куренных дров-долготья, и где-то в чаще мелькнул огонек. Старец Кирилл молча добыл откуда-то мужицкую ушастую шапку и велел Аграфене надеть ее.

– Да вот возьми рукавицу, да рукавицей рожу и натри, – советовал он. – Нарочно даве сажей ее намазал… И будешь, как заправский мужик. Кабы нас куренные-то не признали…

Аграфена вымазала лицо себе сажей, сняла платок с головы и надела шапку. Она чувствовала теперь искреннюю благодарность к догадливому пустынножителю, который вперед запас все, что нужно.

V

Курень состоял из нескольких землянок вроде той, в какой Кирилл ночевал сегодня на Бастрыке. Между землянками стояли загородки и навесы для лошадей. Разная куренная снасть, сбруя и топоры лежали на открытом воздухе, потому что здесь и украсть было некому. Охотничьи сани смиренного Заболотского инока остановились перед одной из таких землянок.

– Ты посиди, Ефим, а я схожу погреться, – рассчитанно громким голосом проговорил Кирилл, обращаясь к Аграфене.

Куренные собаки накинулись на него целою стаей, а на их лай из землянок показались любопытные головы.

– Мосей здесь? – спрашивал инок, входя в землянку. – С Самосадки поклон привез, родимые мои… Бабы больно соскучились и наказывали кланяться.

– Ишь какой выискался охотник до баб, – ответил с полатей голос Мосея. – Куда опять поволокся, спасеная душа?

Появление Кирилла вызвало дружный смех в землянке, и человек шесть мужиков и парней окружили его. Инок отшучивался, как умел, разыгрывая балагура. Один Мосей отмалчивался и поглядывал на Кирилла не совсем дружелюбно.

– Погреться завернул… – объяснял Кирилл, похлопывая рукавицами.

– Оставайся ночевать, коли озяб.

– Тороплюсь, родимые мои…

– Об Енафе соскучился? – спросил кто-то, и опять послышался дружный смех. – Она тебе вторую дочь привезла… Этим скитским не житье, а масленица!..

– Чего вы зубы-то скалите, омморошные? – озлился Кирилл. – Мало ли народу по скитам душу спасает…

– Знаем мы ваше спасенье: больше около баб…

– Вот ты и осудил меня, а как в писании сказано: «Ты кто еси судий чуждему рабу: своему господеви стоишь или падаешь…» Так-то, родимые мои! Осудить-то легко, а того вы не подумали, что к мирянину приставлен всего один бес, к попу – семь бесов, а к чернецу – все четырнадцать. Согрели бы вы меня лучше водочкой, чем непутевые речи заводить про наше иноческое житие.

– Какая у нас водка…

Побалагурив с четверть часа и выспросив, кто выехал нынче в курень, – больше робили самосадские да ключевляне из Кержацкого конца, а мочеган не было ни одной души, – Кирилл вышел из избы.

– А это кто с тобой едет? – спросил Мосей, вышедший проводить его.

– А так… один человек… – уклончиво ответил инок, неторопливо усаживаясь в сани.