«…предоставить информацию, касающуюся данного преступления. Следствие сразу провело параллель с делом, открытым комиссаром Дельмасом из отдела по борьбе с бандитизмом…»

Я вытираю лоб рукавом. Глаза перескакивают с одного слова на другое, перебегают со строчки на строчку, но смысл их мне непонятен.

«Все указывает на то, что преступление совершено бывшим сотрудником Галереи Кост…»

Мне жарко.

«…Этот молодой человек, должно быть, отомстил за совершенное недавно на него нападение, в результате которого он потерял правую руку, изуродовав точно так же того, кого он, по-видимому, считал виновным в собственном увечье».

Фразы путаются, слова лишены смысла, я цепляюсь за конец какой-то строчки и только так понимаю, что написано выше.

«Молодая журналистка работала над разоблачительным материалом, публикация которого в майском номере журнала раскрыла бы крупную аферу маршана. „Я только хотела получить сведения по „делу Альфонсо“, я знала, что он хочет отомстить Деларжу, но я никак не думала, что он зайдет так далеко“, — заявила она на допросе. Молодой человек предпринял собственное расследование, чтобы самому найти виновного. С помощью журналистки, которой он предложил выступить против Эдгара Деларжа „единым фронтом“, ему удалось добраться до начала истории двадцатипятилетней давности, в которой был замешан Деларж. В 1964 году, во время Салона…»

Всё. Я заставил себя дочитать до конца. Вся моя история выложена в четырех увесистых колонках. Она ничего не забыла им рассказать. Единственно, чего не хватает, — это конца. И еще самого начала. Заговора трех художников с целью устранить Бетранкура. Единственного элемента, которым она не располагала.

«Тело Эдгара Деларжа будет предано земле во вторник на кладбище Виль-д'Авре…»

Ледяные капли пота ползут у меня по спине.

«По словам комиссара Дельмаса, арест подозреваемого неминуем…»

Мне не стоит торчать тут, чуть ли не лежа на земле. На бульваре Бомарше.

Разыскивается однорукий.

Который совершил убийство.

Который отрезал руку. Не может быть, чтобы это был не я. Это могу быть только я. В конце концов я все-таки прикончил его там, когда он болтался на коротком поводке. И мне так хотелось иметь вторую руку… Вот я ее и отрезал, а потом забыл… Беатрис видела этого психа, одержимого жаждой мести, видела, как он пошел к тому, кто сделал его калекой. И еще раньше, на вернисаже, все видели, как этот однорукий набросился на того же человека. И он, конечно же, оставил следы, там, в галерее. Раз уж он там был в ту ночь. В общем, его виновность еще более очевидна, чем смерть Деларжа.

А арест — неминуем.

Надо встать, пойти, завернуть за угол — уйти. Не на Лионский вокзал, не на улицу Тюренн, не в лабиринт Марэ. В никуда. Арест неминуем. Я буду избегать взглядов прохожих, буду прятать руку, руку однорукого, однорукого, которому известен один закон: око за око, зуб за зуб, руку за руку. Газеты говорят, что я перешел черту, а я-то думал, что остановился на самом краю, на границе «свободной зоны». Бриансон с его образами и метафорами с самого начала был прав.

Не уезжать из Парижа.

Моим родителям легче было бы узнать, что я остался без руки, чем стал убийцей. Насколько легче было бы объявить им, что у меня теперь на одну руку меньше, — легче по сравнению с этой немыслимой истиной. Полиция Биаррица конечно уже побывала у них. Они — единственные близкие мне люди, единственно возможное прибежище. «Некому сообщить?», спрашивал меня врач в больнице. «Некому? Действительно?»

Как мне удавалось быть всем чужим, проживая две свои полужизни — дневную и вечернюю? Так, что даже Париж представляется мне теперь местом изгнания.