— Я помогу вам, — пообещал Виктор. — Первая глава называется «Суть дедуктивного метода Холмса».

— Будто специально для нас написано, мсье Легри, я прямо сгораю от нетерпения. А что вы скажете, если я отправлюсь в ломбард и порасспрошу там, а потом все расскажу вам про этого Шарманса?

— У вас на это уйдет весь остаток дня, а мне тут крутись как белка в колесе.

— Ну, мсье Виктор, ну, пожалуйста, я ведь первый раз отпрашиваюсь…

— Хорошо, Шерлок Пиньо, отправляйтесь. А потом предоставите мне полнейший отчет.

Жозеф велел кучеру остановиться у здания Национальных архивов Франции, выскочил из экипажа и, чуть было не сбив с ног старушку с большими корзинами, выслушал поток брани. «Может, автор записки имел в виду не главный ломбард, а какое-нибудь из его многочисленных отделений?» — промелькнуло у него в голове, но он решил придерживаться первоначального плана — на улицу Регар или на улицу Серван он всегда сходить успеет.

Он перешел улицу Фран-Буржуа и без всякого воодушевления зашел в помещение муниципального ломбарда. На него нахлынули воспоминания детства. Эфросинья Пиньо оглядывается вокруг, одной рукой сжимая узелок с бельем, а второй держа за руку белокурого мальчика. После смерти мужа она осталась совсем без средств. Она долго не может решиться подойти к окошечку, застыв посреди зала, словно статуя. Она никогда не искала ничьей помощи, но теперь вынуждена заложить свое скудное имущество. Маленький Жожо поднимает голову и говорит: «Мама, давай продадим эти простыни, они такие колючие!» В тот день они вышли из здания, став богаче на сотню су, и потом не раз приходили сюда.

Жозеф увидел женщину в трауре, которая с трудом тащила огромные каминные часы, которые вдруг ни с того ни с сего заиграли мелодию из Моцарта. Здесь было множество людей — кто с ивовой корзиной, кто с керосиновой лампой, кто с вазочкой для варенья. Они надеялись выручить хоть несколько монет, чтобы расплатиться по долгам или просто купить кусок хлеба, и принесли сюда рабочие инструменты, бесполезные, но милые сердцу безделушки, постельное белье или жалкую одежонку. В другом конце зала принимали в залог матрасы, их сразу же уносили на дезинфекцию. Чуть дальше располагалась витрина с украшениями.

Жозеф занял очередь за той самой старушкой, которая его только что обругала. В корзинах у нее были тарелки и бокалы. Кто-то тронул его за плечо. Жозеф обернулся.

— Как вы думаете, — робко спросил студент в форменной тужурке, показывая вазу с отколотым краем, — можно выручить за нее хоть что-нибудь?

Ему ответил высокий человек с желчным лицом:

— Даже и не мечтай! Это я тебе говорю. А я в свое время приторговывал на бульварах, меня даже императором прозвали — у меня язык хорошо подвешен, и я в два счета любой товар сбыть мог, а еще держал ухо востро и вовремя уносил ноги.

— И что, вас в конце концов свергли? — спросил Жожо.

— Да уж, удача от меня отвернулась. Если дожил до седых волос и не скопил денег, остается либо в ящик сыграть, либо хлопотать себе пенсию. А за его вазу тут ничего не дадут.

— Но это же севрский фарфор, — не унимался студент.

— Ага, но в таком состоянии это просто барахло. Здесь вам не благотворительное общество, им нужна прибыль. Знаете, сколько у них оценщиков?

Жозеф и студент дружно покачали головами.

— Восемь! И если беднякам вроде нас с вами не удается выкупить свои вещи, их пускают с молотка. Потому и дают нам самую низкую цену. Да они и за «Джоконду» не дали бы больше сотни су. Что уж говорить о твоей вазе…

— Но я же вам говорю: это настоящий севрский фарфор!

— Сам увидишь.